[В оглавление]

Н.А. Монастырев

«ЗАПИСКИ МОРСКОГО ОФИЦЕРА»

Глава II

Перед тем, как явиться к месту своего нового служения, нам было дано несколько дней для отпуска. Особенно срок оказался ограниченным для тех, кто ехал в Черное море, поту, что обстановка сложившаяся в это время на этом театре, была не совсем обычной.

Между Болгарией и Турцией была война. Симпатии России по многим причинам были на стороне Болгарии, которая победоносно продвигалась к Константинополю, хотя все шансы на победу казались на стороне последней, тем не менее Русское правительство делало некоторые военные приготовления на юге. Каждый из нас, кто приезжал в ту пору в Севастополь, мало интересовался политикой и больше был озабочен тем, на какой корабль он попадет. Часть стремилась на миноносцы и вообще маленькие корабли, а другая часть, наоборот - на большие. Начальство не обращало внимания на стремления мичманов и назначало туда, куда находило нужным, поэтому совершенно естественно, что все волновались. Конечно те же чувства испытывал и я. Но на не пришлось особенно долго терзаться ожиданиям - так как менее чем через два часа, многие уже представились командующему Черноморским флотом вице-адмиралу Эбергарду и тут же получили приказания явиться на корабли. Я был назначен на линейный корабль «Евстафий», на который и должен был явиться немедленно. Вернувшись на берег с флагманского корабля, крейсера «Кагул», я быстро сбросил с себя свой новенький мундир, собрал несложный и немногочисленный багаж и отправился на Графскую пристань ждать очередную шлюпку с «Евстафия». Красивый, с уборами паровой катер подскочил к пристани. В него вошло несколько офицеров, за которыми последовал и я. Между ними обращала на себя внимание высокая фигура офицера в чине лейтенанта, с черной бородой, которого я и принял за старшего. Это был лейтенант, князь У., очень скромный и милый человек, первый артиллерийский офицер корабля. Как полагалось, я спросил у него разрешения остаться в катере, а также погрузить свои вещи. Он очень любезно мне ответил и мы разговорились. Вскоре катер наполнился офицерами, возвращающимися с берега и разговор принял общий характер, касаясь военных событий и всяких возможностей на этот счет. Но он сразу прекратился, когда к катеру подошел командир корабля, капитан 1 ранга Г. Старшина отрывисто сказал: - «смирно», все встали, ожидая пока командир войдет внутрь. Он вошел, поздоровался со всеми присутствующими и приказал отваливать и мы понеслись по Северной бухте. Через несколько минут силуэт «Евстафия» вынырнул из темноты и до нас донесся голос часового у кормового флага: - «Кто гребет?». На ответ старшины- «Командир», - огни правого трапа ярко его осветили, катер дал сразу задний ход и остановился. В этот вечер я успел только познакомиться только с частью офицеров корабля и утомленный за день отправился в свою каюту, в каземат восьмидюймового орудия, которая нам была дана вместе с моим товарищем. Я добрался до нее с трудом пробираясь под подвесными койками спящих матросов, в полутьме каземата. Вестовой, молодой матрос Соломко, разбитной и разговорчивый хохол, быстро распотрошил мой чемодан и наскоро устроил койку.

На следующий день, надев, как полагалось мундир и треугольную шляпу, я представился командиру при подъеме флага и перезнакомился с остальными офицерами. Получив необходимые инструкции относительно моих обязанностей и службы от старшего офицера, я с этого дня целиком окунулся в жизнь моего нового корабля. С этого момента для меня потекли дни служебного однообразия, занятий с командой, вахтами. Конечно, как всегда и всюду было принято меня, как новичка сразу поставили на «собаку», т.е. вахту от 12 до часов ночи, самую нудную и скучную. Сколько отстоял я этих «собак» на «Евстафии», сосчитать трудно. Сколько томительных и длинных ночных часов провел я бродя по палубе, отгоняя от себя одолевающий сон. Но были среди них и часы, которые никогда невозможно забыть. Это было тогда, когда лунная южная ночь спускалась над Севастополем и околдовывала его. Как красивы, как хороши были эти ночи с мириадами звезд на посеребренном лунным светом небе. Как ярки, как отчетливы грезы тогда, убаюканные легким, освежающим ветерком несущимся оттуда, издалека...

Корабль спит. Изредка, нарушая тишину, пронесутся по рейду удары склянок и стихнут медленно замирая в прозрачном воздухе. И снова наступает тишина. Временами порыв ветерка донесет звуки струнного оркестра с Приморского бульвара и как бы взбодрят, встряхнут. Новый рой мыслей, новые мечты нахлынут волной и не видишь, как текут часы. Севастополь особенно красив в такую лунную ночь. Его памятники, форты, редуты невольно заставляют вспомнить, поистине геройскую эпопею. Образы тех, кто сражался и умирал, отстаивая его, витают над ним. Они не могут исчезнуть, мимо них нельзя пройти мимо, без того, что бы не остановиться и вспомнить прошлое.

Каждый клочок земли полит драгоценной человеческой кровью и здесь на Севастопольских холмах, более чем, где либо, отразился дух и героический образ русского солдата и офицера.

История Севастополя - история Черноморского флота и его вождей. Основателем Черноморского флота надо считать адмирала Лазарева, одного из самых образованных и выдающихся русских моряков начала 19-го столетия. В самом начале его, будучи командиром шлюпа «Мирный», он ходил в экспедицию в Южный ледовитый океан и достиг таких широт, до которых еще никто не доходил. Труды этой экспедиции были ценным вкладом в научную литературу и создали ему имя. Но кроме своих научных заслуг, адмирал Лазарев был блестящим морским офицером и создателем той школы, из которой вышли впоследствии знаменитые защитники Севастополя в 1854-55 г.г. адмиралы Нахимов, Корнилов, Истомин и целая плеяда других. Нахимов был первым, самым талантливым учеником Лазарева. Он долго плавал с ним и под его начальством, на корабле «Азов» участвовал в знаменитом Наваринском сражении в 1827 году, где и получил орден Святого Георгия 4-той степени. Назначенный за несколько лет до Крымской войны командующим Черноморским флотом, Нахимов воспитывал его по принципам своего учителя и с удивительной способностью понимать психологию матроса. В тот довольно жестокий по своим нравам век, это было ценное качество. Когда Нахимов вел свою эскадру в бой, он вполне сознавал свое сильное влияние и слепую преданность к нему его сослуживцев, от адмирала до матроса и особенно искусно и прозорливо пользуясь ими вел их к победной цели. Он называл матросов своими «детками». Он не только любил их, как отец, но и уважал их, как человек, вполне оценивающий их достоинства. «С юных лет, был я постоянно свидетелем ваших трудов и готовности умереть по первому приказанию. Мы сдружились давно, я горжусь вами с детства», писал он в приказе по случаю производства его в адмиралы. Никто лучше Нахимова не умел говорить с матросами. Его простая, но обдуманная и исходившая от сердца речь не только была им понятна, но и неизменно производила свое впечатление. Никто лучше Нахимова не изучил трудной науки обращения с подчиненными, умения согласовать справедливую строгость с заботливостью и кротостью. «Нельзя принять поголовно», - говорил он - «одинаковую манеру со всеми. подобное однообразие в действиях начальника показывает, что у него нет ничего общего с подчиненными и, что он совершенно не понимает своих соотечественников. А это очень важно... Вся беда наша в том, что многие молодые люди получают вредное направление от образования, понимаемого в ложном смысле. Это для нашей службы чистая гибель! Конечно, прекрасно говорить на иностранных языках, я против этого нисколько не возражаю и сам охотно занимался ими в свое время, да зачем же прельщаться всем чужим до такой степени, что бы своим пренебрегать. Некоторые так увлекаются ложным образованием, что никогда не читают русских журналов и хвастают этим, я это наверное знаю-с. Понятно, что господа эти так отвыкают от всего русского, что глубоко презирают сближение со своими соотечественниками - простолюдинами. А вы думаете, что матрос не замечает этого? Замечает лучше чем наш брат. Мы говорить умеем лучше, чем замечать, а последнее уж их дело. А каково пойдет служба, когда все подчиненные будут наверно знать, что начальники их не любят. Вот настоящая причина, что на многих судах ничего не выходит и, что некоторые молодые начальники одним только страхом хотят действовать. Страх подчас хорошее дело. Да согласитесь, что не натуральная вещь несколько лет работать напропалую ради одного страха. Необходимо поощрение сочувствием, нужна любовь к своему делу-с, тогда с нашим лихим народом можно такие дела делать, что просто чудо. Удивляют меня многие молодые офицеры: от русских отстали, к французам не пристали, на англичан также не похожи...»

Адмирал Нахимов ясно понимал, что сила флота основана на матросе и отсутствие нравственной связи между матросом и офицером вредно отражается на нем. «Пора нам перестать себя считать помещиками» - говорил он - «а матросов крепостными людьми. Матрос управляет парусами, он же наводит орудия на неприятеля. Матрос бросится на абордаж, если понадобиться. Все делает матрос, если мы начальники не будем эгоистами, ежели мы не будем смотреть на службу, как на средство удовлетворения своего честолюбия, а на подчиненных, как на ступени для собственного возвышения. Вот кого нам нужно возвышать, учит и возбуждать в них смелость, геройство, ежели мы несебялюбцы, а действительные слуги отечества. Вспомните Трафальгарское сражение. Какой там был маневр? Вздор-с! Весь маневр Нельсона состоял в том, что он знал слабость неприятеля и свою собственную силу, и не терял времени, вступая в бой. Слава Нельсона заключается в том, что он постиг дух народной гордости своих подчиненных и одним простым сигналом возбудил запальчивый энтузиазм в простолюдинах, которые были воспитаны им и его предшественниками».

Вот в чем была основа воспитательного метода адмирала Нахимова и она не замедлила дать блестящий результат. В Синопском сражении турецкий флот, находясь под защитой береговых батарей, был уничтожен шестью русскими кораблями.

Ночь на 18 ноября была бурной, дождливой. Сильный, порывистый ветер ревел над эскадрой. Наступивший, поздний рассвет открыл бухту и вражьи корабли. Около 10 часов, адмирал поднимает сигнал: «Приготовиться к бою и идти на Синопский рейд». Отслужив молебен, с развевающимися на стеньгах флагами, корабли двумя колоннами неслись на неприятеля. На русских кораблях все готово к бою, все взоры обращены на флагманский корабль в ожидании сигнала к бою. Наконец он взвивается, верный морскому обычаю в мирное время, адмирал спокойно показывал... «полдень»!

Вот какова была уверенность адмирала в эскадре и в самом себе. И только лишь после того, как загремели береговые турецкие батареи и он приказал открыть огонь.

Результат Синопского разгрома не замедлил сказаться. Еще задолго до него политическая обстановка на Ближнем Востоке складывалась так, что Россия должна была встретиться на этом театре с Англией и Францией. Здесь переплетались политические и экономические причины. Кроме того, быстро растущее могущество Русского флота, проявившего себя с начала 19 века в Средиземном море, не могло остаться без внимания со стороны великих морских держав. Победы адмирала Сенявина, находившегося со своей эскадрой в Средиземном море с 1805 по 10 год и сражавшегося против Наполеона в Адриатическом море и Италии и очистившего от его войск последнюю, имели свои огромные следствия. Влияние России в Западном бассейне Средиземного моря в эту эпоху делалось огромным и она становилась серьезным соперником. Растущий Черноморский флот с его талантливыми и энергичными начальниками, уже достаточно проявившими себя, осложнил положение, следствием чего и была Крымская война. В Черное море вошел огромный союзный флот с броненосными кораблями, против них Черноморский флот сражаться не мог, несмотря на страстное желание всего личного состава и высшее начальство решило затопить флот с целью преградить доступ неприятеля на Северный рейд Севастополя. Яростные протесты Нахимова и Корнилова не привели ни к чему и флот осужден был на самоубийство. Генерал, князь Меншиков требовал затопления флота, так как нуждался в судовой артиллерии, командах на берегу для обороны города. На протест адмирала Корнилова, начальника штаба флота, Главнокомандующий сказал, что если он не хочет исполнить приказание, то пусть передаст командование другому.

- «Это самоубийство», отвечал Корнилов, «но в такую минуту я не оставлю Севастополя. Я повинуюсь...»

И флот оказал последнюю услугу. Славные корабли были потоплены. Многие из них долго не тонули, особенно упорно держался на воде и не хотел тонуть «Три Святителя». Несколько пушечных выстрелов в подводную часть огромного корабля, покончили ним. Матросы со слезами на глазах, крестясь с ужасом смотрели на эту трагическую картину... И началась великая эпопея обороны Севастополя - самая красивая страница военной истории России. Вот и сейчас при лунном свете, видна, на выступающем и скалистом камне, колонна в память трагического потопления флота. Душой обороны был Нахимов. Что это был за начальник и человек, который олицетворял в себе всю оборону, можно судить по рассказам и легендам, которые живут и поныне среди Севастопольцев. Всегда в сюртуке с эполетами, всегда в самых опасных местах, он своим личным примером беззаветной храбрости воодушевлял всех. Много раз Главнокомандующий говорил ему снять эполеты, потому, что это была слишком хорошая цель для неприятеля.

- «Если бы Ваше Сиятельство заметили мне об этом при начале обороны, я исполнил бы Ваше желание. Но теперь люди так привыкли меня видеть в эполетах, что приехав без них на бастион, мне будет уже неловко», отвечал адмирал. Один солдат, сраженный пулей около Нахимова, корчился в предсмертных судорогах, когда мимо него пронесся офицер ординарец. Умирающий умолил его остановиться. - «Говори скорее», сказал ему офицер, «спешу по важном делу». «Жив ли Нахимов?», спросил страдалец. «Жив и здоров!». «Ну, Слава Богу! Теперь я умираю спокойно», произнес умирающий и скончался.

В течении всей осады адмирал проводил время на бастионах, среди сражающихся. Только там чувствовал он себя спокойно, в этой атмосфере огня и смерти: - «Как пойдешь на бастион, веселее дышишь», говорил он смеясь. Во время жестокого штурма 5 октября, Севастополь потерял своего храброго защитника, адмирала Корнилова, соперника по славе и друга Нахимова. Ядро разорвало ему ногу и самого живота. Он умирал: - «Отстаивайте же Севастополь», произнес он едва внятным голосом, «Благослови Господи Россию и Государя и спаси Севастополь и флот. Это были его последние слова и скоро адмирал скончался. Благодарная Россия увековечила его память, поставив на Малаховом кургане его памятник. Он изображен умирающим, с этими словами на устах...

Нахимов горячо оплакивал смерть Корнилова и усилил свою деятельность, что бы заместить невосполнимую потерю для дела обороны. Но вот предопределение судьбы свершилось и несколько месяцев спустя, меткая штуцерная пуля сразила его в висок. Нахимов, слава отечества, душа Севастопольской обороны, рыцарь без страха и упрека нашел свою смерть.

Адмирал совершил свое последнее плавание через Северный рейд Севастополя, покрытый, продырявленным Синопскими ядрами флагом корабля «Императрица Мария». Уцелевшие корабли Черноморского флота отдали ему последний салют и северный ветер спел ему последнюю песнь.

Под сводами Владимирского собора, закрытые черными мраморными плитами, спят герои и учителя. Они ушли и унесли с собой надолго славу Черноморского флота. Бронзовая фигура адмирала, с подзорной трубой, в правой руке, ныне не сводит глаз с Северного рейда. Но, что видит она теперь... Потопление Черноморского флота было его лебединой песнью. С гибелью его вождей, перестала существовать и та школа, которую они создали. Перестала существовать потому, что Парижским трактатом, России было запрещено иметь на Черном море флот, за исключением нескольких кораблей. Это был удар нанесенный нескольким поколениям, от которого Черноморский флот оправился лишь много лет спустя, с большим трудом и не надолго. На протяжении нескольких десятилетий, было всего лишь несколько морских офицеров, которые старались поддержать угасающий дух, но в силу создавшихся обстоятельств их старания не увенчались большим успехом. На русский флот, как бы легла мгла, среди которой, изредка, сверкали одиночные, яркие звезды. Новые поколения воспитывались в духе, далеко не похожем на тот, каким был одушевлен флот Сенявина и Нахимова. Отстраиваясь материально, он не возрождался духовно, к чему были причины общегосударственного характера. Вот почему дойдя до размеров третьего по величине, он дошел до Цусимы, но не одержал победы. Люди на кораблях были те же, они безропотно и храбро шли на смерть, но не было вождей, какие были когда то, которые могли бы их вести. Как во время пожара, раздуваемого ветром летят удушающие головни, так с остатков погибшего в далеком море флота, полетели искры, превратившиеся в революционное пламя. Оно вспыхнуло со страшной силой в 1905 году и ярче всего загорелось на Черноморском флоте. Едва умолкнувшие на Дальнем Востоке пушки, загремели на Черном море и брат пошел на брата. Оставшиеся верными правительству суда эскадры, затушили пожар, но искры его тлели и готовы были каждую минуту разгореться.

На «Евстафии» нас было, около тридцати офицеров, которые как бы делились на два лагеря: женатых и холостых. В условиях жизни эти два класса отличались друг от друга, особенно в Черноморском флоте, где суда слишком много стояли на бочках и мало плавали. За это балтийцы называли Черноморцев «хуторянами». И надо признать, в этом была доля правды. Занятые днем службой на корабле, после работ, которые кончались обычно в 17 часов, женатики, как мы их называли, поспешно садились на катер и уезжали к своим семьям на берег. Наоборот, холостые большей частью проводили вечера вместе на корабле, изредка съезжая на берег для развлечений, которых, кстати сказать в Севастополе, как типичном военном порте было мало. Два, три кинематографа, иногда заезжая провинциальная труппа, несколько ресторанов и Морское собрание, вот и все, где могли проводить несколько часов на берегу холостые офицеры. Естественно, при таких условиях, корабль становился домом и семьей. И каждый день, вечерние часы в кают-компании проходили незаметно или в бесконечной беседе до позднего часа, игре в трик трак или в музыке и пении. Любители игры в карты, съезжали в Морское собрание, так как на корабле карточная игра запрещалась морским уставом. Изредка в кают-компанию приглашались дамы, присутствие которых, скрашивало нашу довольно однообразную жизнь, но это случалось редко, так как наш строгий и педантичный старший офицер не очень любил их присутствие. Он считал, что присутствие дам на военном корабле, слишком нарушало жизнь корабля и не поощрял их приглашение. Съезжавшие на берег холостые офицеры, должны были возвращаться на корабль с последней очередной шлюпкой и если кто либо запаздывал, то получал «фитиль» (выговор) от старшего офицера. Сам он был большой домосед и было целым событием, если он собирался съехать на берег. Помню, за мое пребывание на «Евстафии» в течении 13 месяцев, он съехал всего два или три раза. Про себя мы называли это событие «большой выход сатаны» и шутили на этот счет на все лады. Сам «старшой» в этот день заметно менялся, как то особенно расправлял свою косматую рыжую бороду и видимо чувствовал себя странно и неловко. Наш командир был большой любитель игры в бридж. Иногда бывало так, что он разрешит съехать на берег старшему офицеру на берег и потом за разговором забудет про это: - «Василий Иванович, прикажите подать катер». - «Есть», отвечал старший офицер, немного недоумевая и его съезд откладывался на весьма далекий промежуток времени. В отсутствие командира, старший офицер по закону не имел право отлучаться с корабля и в этом отношении старшему офицеру на корабле было довольно таки тяжко, т.к. обычно командир съезжал каждый день. Вообще эта должность на военном корабле всегда была трудной и ответственной. Все, буквально до мелочей было в его ведении, ничто не могло произойти, что бы не было ему известно и делалось с его ведома. Вот почему в карьере морского офицера этот период, тянувшийся обычно два с половиной, три года, но без прохождения которого нельзя было быть командиром корабля, был всегда очень трудным.

В монотонной жизни корабля воскресенье вносило некоторое разнообразие. После церковной службы, на которой должны были присутствовать все свободные от службы, офицеры и команда собирались на юте, где командир прочитывал несколько статей морского устава, выслушиваемых всеми с непокрытой головой. После этой церемонии, кок в сопровождении боцмана выносил пробу, которую отведывал командир, после чего давался обед. По обычаю, в воскресный день командир приглашался кают-компанией на обед. Наш всеми любимый и уважаемый капитан, любил долго оставаться в кают-компании и обед, обычно начинавшийся в 12 часов, тянулся до ужина. Но это не значило конечно, что все шесть часов ели, нет, просто наш капитан засиживался попивая марсалу и рассказывая много интересного из своей службы и плаваний. Мы молодежь, всегда внимательно прислушивались к этим рассказам, сидя на другом конце стола, который у нас назывался «баком». Но никогда и ни в каких случаях темой разговоров была политика, и если случайно, кто либо из офицеров, особенно молодых, что ни будь выпалит под влиянием лишнего стакана выпитого вина, то грозный взгляд старшего офицера, мгновенно заставлял смельчака наложить печать молчания на уста. Такова была субординация. Но впрочем, это случалось редко и совершенно не шло к царившему обычно во время обеда настроению. Так мирно и тихо текла наша корабельная жизнь, изредка нарушаемая учебными выходами в море для артиллерийских стрельб и маневрирований.

Но вот в начале ноября произошло одно событие, которое взволновало весь корабль. Раньше я уже писал, что летом этого года в Черноморском флоте готовилось восстание, как результат пропаганды революционеров. Но оно было раскрыто одним матросом, который все и выдал. Как раз, раскрытие заговора было произведено на «Евстафии». Заговорщики обычно собирались в самых скрытных местах корабля, как например в котлах, в трюмах и прочих и там разрабатывали план восстания. Он заключался в том, что в назначенный час, по условному сигналу перебить офицеров на кораблях и захватить их в свои руки. Такие собрания имели место почти на всех больших кораблях. Конечно об этих тайных собраниях получались сведения секретными агентами, заговорщиков выслеживали, но раскрыть их сразу не удавалось. Один из матросов на «Евстафии» проследил и все донес. Заговорщики на всех кораблях были арестованы и началось дело, которое закончилось приговором расстрелять 11 человек. Из них кажется трое было с «Евстафия». Казнь должна была состояться на следующий день, на рассвете в Инкерманской долине. Для совершения казни, с каждого корабля, к которому принадлежали приговоренные был назначен взвод молодых матросов при офицере. Так как из офицеров не было добровольно желающих, то между ними был брошен жребий. С «Евстафия» жребий пал на лейтенанта В. Надо сказать, что тянули жребий только лейтенанты, мичмана же были освобождены от этого. В эту ночь я, как раз стоял вахту. Задолго до рассвета, под кормой «Евстафия» прошла на буксире катера закрытая баржа с приговоренными. Странное и тяжелое чувство испытал я при виде этой медленно ползущей баржи, внутри которой находились те, кому через 2-3 часа надлежало расстаться с земной жизнью. Сейчас же, по проходе ее, были разбужены люди назначенные для расстрела. Катер с баркасом их ждал у трапа. Им было роздано по обойме патрон. На лицах новобранцев, этих добродушных, молодых парней, я не прочел ничего. Они были так же бесстрастны и спокойны, как всегда, как будто бы они шли на погрузку угля или вообще для выполнения обычного наряда по работам. Лейтенант В. был совершенно спокоен, но лицо его казалось несколько более бледным, чем всегда и в его движениях можно было заметить некоторую нервность. Он скомандовал, выстроившемуся взводу: - «Направо, шагом марш», и последним спустился в шлюпку. Катер отвалил. Первые проблески света осветили Инкерманскую долину. В предрассветной мгле пронеслись мимо нас, полным ходом, катера с «Иоанна Златоуста» и «Памяти «Меркурия» наполненные вооруженными людьми. Через три часа взвод вернулся на корабль. Поспешно и взволнованные, выходили матросы на палубу. Многие из них видимо были потрясены всем происшедшим. Лейтенант В. рассказал мне о том, как совершена была казнь, но видимо, ему было это неприятно и казнь произвела на него тяжелое впечатление. Когда они прибыли к месту казни, все приговоренные стояли у столбов, около которых были вырыты ямы. Много войск всех родов, оружия, пехота, кавалерия и артиллерия стояли вокруг. Приговоренным прочли приговор, после чего священник каждому говорил напутствие. Затем им на голову каждого были надеты мешки, но некоторые отказывались и остались стоять с открытым лицом. Несколько из них начали, что то кричать, но за грохотом барабанов нельзя было разобрать слов. Раздалась команда, взводы вскинули винтовки на плечо и видно было, как некоторых они дрожали в руках. Раздался нестройный залп и тела казненных упали на землю. Но один из «Евстафьевских», раненый, еще был жив, тогда один матрос, дрожа и со слезами на глазах обратился к В.: - «Ваше благородие, дозвольте дострелить», произнес он прерывающимся и не своим голосом и не дожидаясь ответа, выстрелил второй раз. Казненный скользнул по столбу и упал. В этот момент солнечные лучи засверкали на ощетинившихся штыках пехоты. Трупы сложили в ямы и забросали землей. Раздались звуки музыки, треск барабанов... По сровненным с землей свежим могилам прошла пехота, кавалерия, артиллерия...

Этот день на корабле прошел тускло для всех, все себя чувствовали как бы не в своей тарелке. Мне невольно вспомнилось то место из истории английского флота, когда на эскадре адмирала Джервиса произошел бунт. Суровый адмирал потребовал, что бы виновные были повешены на реях командой своего же корабля. Когда командир корабля попытался привести доводы против, адмирал просто сказал ему: - «Вы хотите сказать, что не можете командовать кораблем!». И приговор был исполнен немедленно. На всякий случай, орудия других судов были наведены на провинившийся корабль и не было ни одного, кто бы поколебался исполнить приказание. Дисциплина и слепое повиновение, это есть необходимое условие для настоящего флота, без них он существовать не может. Каждый из нас, да и команда в большинстве понимало это, но дух мятежа в Русском флоте не мог быть уничтоженным только такими мерами и он проявился позднее с большей и всеразрушающей силой.

Прошло несколько дней и первое впечатление происшедшего стерлось. «Евстафий», как я вся эскадра продолжал жить своей жизнью. Между тем, война на Ближнем Востоке продолжалась и принимала такой характер, что все великие Европейские державы послали отряды судов в Константинополь. Из Черноморского флота были посланы туда линейный корабль «Ростислав» и крейсер «Кагул» с отрядом пехоты из двух полков, квартировавших в Севастополе. Стоянка их в Босфоре была интересной и веселой, но для нашего отряда она ознаменовалась одним событием, которое чуть не повлекло за собой серьезных последствий. Однажды, во время практического упражнения с артиллерией, один из солдат, который помогал при подаче, случайно выстрелил из 37 миллиметрового орудия. Снаряд попал в решетку дворца Султана. Можно себе представить, какое произошло волнение по этому поводу. Конечно адмирал, командовавший отрядом, немедленно полетел извиняться и после долгих разговоров дело наконец уладилось. Нечего и говорить про то, что всем попало здорово. Помню, на этот счет ходили по Севастополю самые невероятные слухи, как обычно бывает в подобных случаях.

По традиции Черноморского флота, 18 ноября, в годовщину Синопского сражения, в Морском собрании открылся сезон вечеров. Этот первый бал носил название Синопского бала. К этому дню деятельно готовился весь Севастополь и эскадра. День начинался обедом в Морском собрании, в котором участвовали все морские офицеры. То был великий, исторический праздник для черноморцев. Милое, уютное Морское собрание. Сколько беспечных, жизнерадостных часов было проведено в тебе. Уютные гостинные, огромный двухсветный зал и тихие комнаты читальни, наполненные журналами, газетами со всех концов мира и скромный ресторан с его старыми Иванами, Николаями, величаво прислужившими за столами. Для нас, холостой молодежи, оно было семьей, в которую мы приходили провести время, те немногие часы, что уделял нам корабль.

Но вот первый бал. Десятки катеров мчатся к Графской пристани. Еще далеко с рейда доносятся звуки портового, струнного оркестра и яркий свет льется из всех окон собрания. Сотни молодых дам и барышень украшали его в этот день. Оркестр играет красивый вальс, его звуки увлекают и старого и молодого. Сотни пар кружатся в вихре, влекомые чарующими звуками и изящное декольте переплетается в танце с золотым эполетом. Как был красив тот Синопский бал. По роскоши, красоте нарядов женщин и своему веселью, он был единственным в зимнем сезоне и поэтому немудрено, что после него у всех оставалось богатство впечатлений. Сколько беспечного веселья и жизнерадостности было в нем, трудно передать. Особенно для тех из нас, кто не имел семьи и все время проводил на корабле, в его своеобразной и монотонной обстановке.

Зимой, приблизительно с конца октября и до мая все корабли эскадры становились в резерв, т.е. не выходили в море, за редким исключением и стояли на своих бочках на Северном рейде. Кроме того, резерв еще выражался тем, что весь личный состав получал уменьшенное содержание, что было чувствительным в материальном отношении, особенно для нас, младших офицеров. Но все же, этот резерв был гораздо приятнее здесь в Черном море, чем в Балтийском, где корабли стояли закованные в лед. В Севастополе, южное солнце постоянно дарило нас своей теплой улыбкой и только лишь в течении некоторого времени, ледяной, северный ветер, с гололедицей напоминал нам о зиме. Большую часть времени, погода бывала хорошей и поэтому довольно часто устраивались военные прогулки за город, на стрельбище для ружейной стрельбы или просто для прогулки, как таковой. Весело бывало, с оркестром музыки и залихватскими песнями, двигались черные колонны повзводно, по улицам Севастополя, направляясь туда, к историческим местам города. Любимым местом для прогулок были Исторический бульвар, где возвышалось огромное здание панорамы осады Севастополя, с ее поразительной по красоте и силе картиной художника Рубо и затем Малахов курган. Оттуда был виден, как на ладони, весь город с его бухтами, фортами, обрамленными синим морем. Все укрепления, редуты, бруствера остались почти в том же виде, как они были во время осады, с насыпанными землей мешками, чугунными пушками на деревянных лафетах и аккуратно сложенными бомбами. На Малаховом кургане, важном стратегическом пункте от обороны сохранилось все до мелочей. Полутемный, холодный бастион... Тут, несколько десятков храбрецов до последнего вздоха отстаивали его. Холодные, сырые своды хранят в себе отпечаток яростной борьбы и смерти. Повсюду видны следы пуль и гранат. В темном углу, несколько икон почерневших от порохового дыма, с горящими перед ними свечами. Они горят с тех пор, день и ночь и никогда не затухают... Глубокий старик, матрос с «Императрицы Марии», участник Синопа и защитник Малахова кургана, хранит эти святыни. Он рассказывает нам историю защиты бастиона и его последние дни. Его тускнеющий взор загорается, легкий, едва заметный румянец покрывает морщинистые щеки и тихая старческая речь оживляет вечную тишину сводов бастиона. Все, что говорил этот старик было давно известно каждому из нас, но он рассказывал таким проникновенным и задушевным голосом, что его нельзя было не слушать. Чувствовалось, как в его бесхитростном рассказе, рисовалась самая красивая, самая живая страница его жизни, которую он переживал сам в этот момент. Под впечатлением его тихой, льющейся как ручей речи, мы вышли из бастиона. Старик проводил на и долго, долго не сводил своих острых глаз с удаляющейся стройным шагом, черных колонн. Было видно, как покачивал он головой, что то бормотал сам себе, размахивал руками и может быть, мне показалось, но в его взгляде было, что то вроде сожаления, скорее грусти... Вспоминал ли он, далеко ушедшее, полное красоты и подвигов прошлое, которое заставляло биться сильнее и чаще дряхлеющее сердце или предчувствия, чего то надвигающегося страшного, наполняли его душу. Не знаю, сказать трудно, но мое впечатление было таково...

Дни текли. Южная весна наступала быстро и скоро украсила Севастополь цветами и молодой зеленью. Флот деятельно готовился к кампании. Порт ожил и работа в нем закипела. То и дело в Артиллерийской и Южной бухте бегали катера с кораблей, буксиры таскали баржи с припасами, углем и пр. То на одном, то на другом корабле принимали уголь. Последнее было средством соревнования на эскадре. Обычно в угольной погрузке принимали участие все, за исключением нескольких офицеров. Мы мичмана и молодые лейтенанты, на этот случай надевали все белое, вплоть до перчаток, конечно из старого и отправлялись в угольные баржи и ямы. Музыка беспрерывно играла и придавала всем какую то особую бодрость и энергию. Угольная пыль тучами неслась по рейду покрывая корабль. Это был какой то своеобразный спорт. В конце каждого часа, грузящие корабли сигналом показывали сколько тон, он принял и если оказывалось, что на несколько тонн больше, то яростный рев проносился по кораблю и корзины с углем с удвоенной быстротой летали по воздуху. Никто не хотел быть последним, так сказать осрамиться и поэтому по всей эскадре угольные погрузки производились быстро. Наиболее отличившемуся кораблю объявлялась, командующим флотом благодарность в приказе и выдавался приз. Обыкновенно начинавшаяся ранним утром погрузка, кончалась к вечеру, после чего немедленно корабль мылся весь целиком и особенно тщательно. Тем не менее, прием угля был нарушением корабельной жизни и событием, которое все недолюбливали. Слишком оно выводило всех из колеи и разводило грязь повсюду. Помню, после погрузки угля мы все несколько дней ходили, как бы с подведенными глазами, так как невозможно было за один раз вывести забившуюся всюду угольную пыль. Особенно тяжко это развлечение было в жару или в дождь. Это было, что то кошмарное и отвратительное. Все прочие авральные, общие работы на корабле были во много раз приятней и не чуть не были ни для кого трудными.

Конечно нечего и говорить про то, что жизнь корабля текла по точному расписанию и только, что либо исключительное нарушало его. Утром обыкновенно в 5 с половиной часов летом, и в 6 1/2 зимой, вахтенный начальник, по книге приказаний старшего офицера, которая писалась им всегда с вечера, будил команду. Затем давалось по четверти часа на вставание, вязание коек, умывание, после чего, в течении получаса продолжался утренний завтрак. Нельзя не упомянуть про то, что в русском флоте команда ела очень хорошо и сытно. Так например утром давался чай с полфунтом хлеба и чудным, топленым сибирским маслом. Последнее считалось, без преувеличения лучшим в мире по своим качествам и отличалось большой питательностью. После завтрака, следовала по сигналу общая приборка корабля, продолжавшаяся около часа. Она заключалась в том, что команда разводилась по внутренним помещениям, верхней палубе, надстройкам и все скреблось, мылось и чистилось. Все это должно было закончено к без четверти восемь. Незадолго до последнего момента, вахтенный начальник отдает приказание горнисту: - «восемь палок», но это совсем не значило, что кому либо следовало дать восемь палок, а просто так назывался сигнал представляющий из себя восемь коротких звуков. По нему снимались чехлы с орудий, компасов и вообще со всех медных вещей, которые надраивались (чистились), как говорили матросы «до блеску». К этому времени, старший офицер, в сопровождении боцмана успел обойти весь корабль и осмотреть все ли в порядке. Затем вахтенный начальник снова вызывал к себе горниста и приказывал - «Повестку». По всему кораблю несутся звуки, предупреждающие о том, что через четверть часа подъем флага. Срочно заканчиваются последние работы по приборке. Старший офицер бросает взгляд на мачты, трубы и что то говорит боцману, большей частью это выражение неудовольствия по какому либо поводу, или что ни будь не дотянуто или наоборот перетянуто. Сигнальщики и вахтенный начальник наблюдают за флагманским кораблем, на котором в зависимости о погоды, без пяти минут восемь поднимается сигнал: «подъем флага с церемонией» или без оной. Если поднимается только одно «Щ», вахтенный начальник громко отдает приказание горнисту - «Большой сбор. Караул наверх!». И все мгновенно приходит в движение. Со всех сторон несутся люди и строятся на верхней палубе. Затем начинается церемония, о которой я уже имел случай говорить. После нее было полчаса отдыха, в течении которого команда собиралась на баке «покурить», а офицеры спускались в кают-компанию и доканчивали свой прерванный завтрак, потому, что редко кто успевал сделать это до подъема флага. Кстати сказать, этот утренний завтрак бывал очень обильным и заключался в кофе или чаю по желанию и большого количества всякой снеди. Особенно мы все любили вместо хлеба, есть с кофе турецкие бублики. Они были действительно вкусны и мы все искренне пожалели об них, когда началась война и изготовлявшие их турки должны были покинуть пределы России. Секрет этих бубликов, он увезли с собой и он остался неизвестным. По правилам морского устава, для ведения делами кают-компании и заведования столом, избирался один из офицеров сроком на три месяца минимум. Редко можно было встретить любителя заниматься хозяйством, но если таковой оказывался, то стол в кают-компании был великолепным. Не знаю почему, но вольнонаемные рестораторы редко уживались на военном корабле и кроме того, они брали за стол слишком дорого. У нас на «Евстафии» кают компаньоном был инженер-механик, поручик М. Хотя он и не отличался особыми способностями на счет хозяйства, но все же мы были довольны им. В действительности же ворочал всеми хозяйственными делами артельщик, матрос П., расторопный и себе на уме парень. Но, как бы то ни было, за 30 рублей, которые платил каждый из нас в месяц, мы ели очень хорошо. Конечно вино не входило в этот счет, но водка по воскресеньям была обязательна. Разумеется, любители проводить время на корабле и не съезжать на берег много брали вина и сладостей у буфетчика, который здорово обогатился на этом, и когда приходил конец месяца, то бедняга мичман получал немного. н заботливо раскладывал небольшой остаток денег на столе своей каюты, по кучкам, мысленно говоря себе: - «Вот это портному, это прачке, это уплатить за лакированные туфли». Но последняя кучка оказалась далеко не полной. Мичман хмурил брови, озабоченность отражалась на его лице. Он колебался и потом собрав все кучки со стола, сунул их в карман и весело произносил: - «Эх и провернем сегодня». На этом обычно и кончался не очень сложный счет мичманских долгов. Но надо сказать правду, кредиторы никогда не приставали к мичманам и терпеливо ожидали. Каждый из них прекрасно знал, что долг никогда не пропадет за морским офицером и поэтому продолжали оказывать кредит. Но никогда эти границы кредита не переходили дозволенного и ими не злоупотребляли офицеры, особенно после истории, которая имела место во Владивостоке несколько лет тому назад. На этой далекой окраине России много было авантюристов всяких сортов. Оказался один тип, который очень охотно давал взаймы морским офицерам, по преимуществу командирам миноносцев или малых судов и ловко подсовывал счета, конечно преувеличенные, за поставку сахара на эти суда. Легкомысленная молодежь, постоянно нуждавшаяся в деньгах, неосторожно подписывала счета. По предъявлении счетов к оплате, эта афера раскрылась, началось дело, которое кончилось тем, что несколько офицеров поплатились своей карьерой и были присуждены к различным наказаниям. Получившая широкую огласку в печати «сахарная история» была лишним поводом к нападкам на флот и его порядки. Конечно все оказалось сильно раздуто и показывало совершенно непонятную неприязнь со стороны общества к военным вообще. Это печальное явление было чрезвычайно характерно для русского общества в промежуток времени, от первой революции 1905 года и такая неприязнь, даже больше - злоба, по отношению к военному классу, тянулась до последней войны. Шла она от интеллигенции и шла в народные слои и конечно не могла не оставить глубокого следа во взаимоотношениях между народом и армией. Причину подобного явления нужно искать в том, что армия и флот являлись единственной опорой правительства, терявшего все больше и больше доверия со стороны народа. Не хотели понимать и считаться с тем, что армия должна быть вне политики. Не понимало того и правительство, пользуясь армией, как средством защиты от народа и злоупотребляло ее услугами. Результаты столь печального непонимания, не могли конечно не сказаться в последствии и роковым образом. Сколько раз приходилось мне самому наблюдать и чувствовать эту неприязнь, казавшейся мне совершенно непонятной и глубоко задевающей мое самолюбие. Конечно все это было следствие совершенно неправильно поставленного воспитания и недостаточного уяснения его сущности. Следствием всего этого, офицеры делались какой то замкнутой кастой, в которой народ видел, что то враждебное для себя, пользующееся особым покровительством правительства, и имеющее какие то особые привилегия. На самом деле все это было далеко не так. Действительно офицерство, особенно морское, было по преимуществу дворянство, в большинстве своем без всяких сословных предрассудков, но объединенное определенными и твердыми понятиями о воинской чести и во многих случаях рыцарства, в лучшем смысле этого слова. Политикой никто не интересовался, за редким исключением и она была совершенно чужда понятию офицера. Интересовались офицеры своим прямым делом, науками, искусством, музыкой, но отнюдь не политикой. В доброй половине офицеры выходили из семей, где далеко не все делались военными. Поэтому в этой касте не было ничего специфического и якобы враждебного народу. Все это придумывалось и раздувалось с определенной целью революционными кругами, не брезговавшими никакими средствами, что бы мутить народ и натравливать одних на других. Я ничуть не хочу скрывать известные недостатки воспитания офицерства, но в своей массе это был стойкий, честный и достойный доверия класс, который в сущности говоря был единственный по своей сплоченности в России. Что же касается привилегий офицерскому сословию, то они заключались только в том, что дети могли воспитываться в кадетских корпусах и в институтах на казенный счет, да еще в том, что офицер с билетом третьего класса, мог ездить во втором - вот это и было единственными привилегиями. Последующие события, т.е. война, революция и гражданская война воочию показали насколько офицеры были сплочены и порядочны. Но об этом я скажу несколько позднее.

Итак морской день на корабле начинался после утреннего отдыха и шел по раз заведенному порядку, без изменений. С половины девятого и до 11 ч. шли занятия и учения. в 11 часов давался сигнал «отбой», т.е. кончались работы и занятия и наступало время обеда и отдыха.. За четверть часа до обеда, вахтенный начальник вызывал сигналом всех наверх и ротные командиры осматривали чисто ли вымыты руки перед обедом, после чего следовал последний. Половина второго давался чай и ровно в 2 часа, снова начинались работы и занятия, продолжавшиеся до 5 ч. вечера. Затем ужин, после которого каждый мог располагать своим временем, как хотел и развлекаться по способности. Между прочим вечером обычно давалось распоряжение, передаваемое унтер-офицерскими дудками с особым удовольствием, по всем кубрикам и палубам: - «Играть, петь и веселиться». И вот на баке собирались любители пения. По рейду неслись музыкальные, красивые, то безудержно веселые, то глубоко печальные малороссийские песни. В промежутках песен, в тихие вечера, можно было слышать щелканье костей о палубу, с каким то особым смаком - это играли в бланжи любители этой игры. Мы же офицеры играли в кают-компании в трик-трак, очень распространенную на флоте игру, поклонники музыки - играли на пианино, скрипке и виолончели. Временами устраивались музыкальные вечера с пением, которые доставляли всем большое удовольствие. При спуске флага, который производился с заходом солнца, все развлечения приостанавливались на несколько минут. И когда Андреевский флаг медленно полз по флагштоку вниз, наступала такая тишина по всему кораблю, что можно было услышать полет мухи. После чего, снова развлечения продолжались и сидя внизу, можно было слышать отдельные команды вахтенного начальника: - «Новому караулу вступить!». Потом, немного спустя: - «Из палубы всем выйти, палубы проветрить, переборки отдраить». Все открывалось и чистый воздух проветривал нижние помещения, где его всегда не хватало, а особенно летом, когда весь корабль нагревался от солнечных лучей. Перед тем, как наступал вечер и сырость из Инкермана спускалась на рейд, сверху доносились звуки последнего вечернего сигнала: - «Орудия, штурвалы, компасы чехлами накрыть!». И корабль был готов ко сну. Но нескоро еще объятия Морфея охватывали нас и долго, долго можно было видеть освещенными кормовые иллюминаторы и слышать веселый говор и звуки музыки на затихшем корабле. Так проходил морской день на «Евстафии», в зимнее время, в так называемом резерве.

В феврале флот праздновал трехсотлетие императорского дома Романовых, также, как и вся Россия. Весь день прошел в парадах, торжественном богослужении на всех судах эскадры. В Морсом собрании состоялся спектакль, в конце которого была поставлена живая картина, изображавшая Великую Россию с народностями ее населяющую, в национальных костюмах, а вечером грандиозный бал. Было получено много наград, производств и кроме того Государь пожаловал всем бронзовую медаль изображающую первого царя из дома Романовых, Михаила Федоровича и царствующего императора Николая 2 Александровича, на черно-оранжево-белой ленте. Кто мог бы подумать тогда, что это был последний царь! Кто мог представить себе, что мы будем свидетелями и участниками величайшей исторической драмы, наступившей всего четыре года спустя. Поистине пути Господни неисповедимы.

Дни текли. Пришла весна и забросала Севастополь цветами и молодой зеленью. Флот начал деятельно готовиться к кампании. Корабли принимали уголь, снаряды и красились. Вскоре начались частые выходы в море для совместных маневрирований и артиллерийских стрельб, сначала практических, а потом и боевых. Все это производилось недалеко от Севастополя и поэтому выходили только на несколько часов или на 2-3 дня. Для испытания боевых снарядов и брони, уходили в Тендровский залив, где стояли около трех недель, производя различные учения и стрельбу по старому кораблю «Чесма», забронированному современной броней. Это была одна из самых интересных картин, потому, что можно было наблюдать и изучать действительную стрельбу и эффекты разрыва снарядов. Несколько животных сажались на «Чесму» с целью изучения действия газов на живые существа. Помню, нам мичманам здорово доставалось, когда приходилось самим управлять огнем корабля. Перед этим нас, что называется натаскивали, на знаменитом приборе Длусского, где нас приучали брать «вилку». Тут уже нужно было не зевать, так как каждая секунда времени значила много. Наш старший артиллерист лейтенант князь У., очень милый и выдержанный человек, часто выходил из терпения, хотя и старательно скрывал это. Мы не хотели его расстраивать и старались во всю, но далеко не всегда удавалось нам хорошо и быстро пристреляться. Славный У., сердился, краснел, нервно щелкал артиллерийским секундомером и не знал, что делать с нами мичманами. Ему тоже не весело было получать фитиль от флагманского артиллериста, в случае плохой стрельбы. Каждый из нас знал это и мы старались его не подводить. Как то во время одной стрельбы, в самый разгар ее, по движущемуся щиту, на горизонте показалось судно. Вскоре в бинокль можно было разобрать, что это была германская военная яхта-стационер «Лорелей», шедшая из Константинополя в Севастополь. Эскадра по сигналу мгновенно прекратила стрельбу, не желая показывать наши попадания и их разрывы. Немцы видимо нарочно проходили близко, с целью посмотреть на результаты, но это им не удалось и яхта прошла мимо при полном молчании, обменявшись с адмиралом обычным приветствием.

По окончании курса стрельб, для развлечения и как бы в награду за успехи, эскадра в июне пошла в поход по Крымским и Кавказским берегам. Этот поход был для всех большим развлечением и отдыхом от однообразных учений. В то время нас не баловали продолжительными плаваниями из экономических соображений, почему всем было особенно приятно подышать свежим морским воздухом. Десять дней плавания прошли быстро и незаметно. Редкие по красоте берега Кавказа и его высокие горы со снежными вершинами очаровывали своей дикой прелестью. Огромная конусообразная вершина Эльбруса, покрытого вечным снегом, открывалась далеко в море и производила впечатление нечто величавого. В ясную, тихую погоду, когда воздух в море прозрачен ее можно было видеть за сотню миль. Нужно быть художником, что бы описать красоту этой картины. Настолько она красочна. Крым и Кавказ, это действительно сады России и их берега гораздо красивее Анатолийских, т.е. Турецких берегов. Последние производили на меня в то время впечатление иного характера и я смотрел на них под другим углом зрения, так сказать исторического. Помню раз как то, под осень, с целью военной демонстрации перед Турцией, мы прошлись всем своим флотом по ее Черноморским берегам. Погода была совсем осенняя. Свистел ветер. Облака низко неслись над морем и шквалы с дождем часто проносились над кораблями. Эскадра близко к берегу обогнула Синопскую бухту... Вспомнили ли турки 18 ноября 1853 года. Кажется да, потому, что по возвращении в Севастополь мы узнали, что все политические осложнения были улажены. В тот год и предыдущий они повторялись неоднократно и политический горизонт был далеко неясен. О войне не думали, но чувствовалось, что то неспокойное и тревожное. Но мы, молодежь не озабочивались ни чем и развлекались по способности. Увы, не всегда эти развлечения проходили бесследно. В одно из воскресений, несколько человек мичманов отправились, что называется провернуть на Исторический бульвар и взяли с собой одного своего приятеля, корабельного гардемарина. Последние же, как и нижние чины, не имели право входа в рестораны и увеселительные сады и пр. Кроме того, еще только накануне по этому поводу был приказ командующего флотом. В расчете на то, что мы сядем подальше от всех и в более укромное место ресторана, я настаивал взять гардемарина с собой. Мы удобно расположились и начали проворот. Когда уже было достаточно выпито нами, компания офицеров с крейсера «М.», вошла в ресторан. Среди них был один, лейтенант, который был известен своим неприятным характером и свойством услужить начальству. В момент, когда мы особенно бурно и непринужденно смеялись, он подошел к нам и потребовал удаления гардемарина, ссылаясь на приказ командующего. Будучи слегка на кураже, кровь бросилась мне в голову и я, что то ответил ему довольно несдержано. На следующий день рапорт и целая история. Старший офицер крейсера приехал к нашему, т.к. ему было передано, что я вчера чем то оскорбил их крейсер и требовал извинения. Я совершенно не помнил, что я говорил, меня поддержали товарищи бывшие со мной и это дело уладилось. Но рапорт пошел по начальству и я ждал не особенно приятных результатов. Покамест рапорт шел по инстанциям, время шло и мы вышли на стрельбу. Во время последней, полузаряд воспламенился в кормовом восьмидюймовом орудии и в каземате начался пожар. Было несколько раненных и обоженных. Мы быстро вернулись на рейд. Начальство всполошилось и примчалось на корабль. При отъезде, начальник бригады контр-адмирал Но-ий, который хорошо относился ко мне, сказал мне, что ему удалось командующего уговорить и посадить меня только на 2 недели на гауптвахту крепости, без занесения в послужной список. Вот уже действительно не было бы счастья, да несчастье помогло. Не будь пожара, так не знаю чем для меня кончилось бы это дело. Дня через два, мой приятель, мичман Г., с которым мы были вместе в ресторане, повез меня на гауптвахту. Согласно правил, я отдал ему свой кортик и мы отправились. Такая несправедливость судьбы долго вызывала смех и шутки со стороны кают-компании: вот говорили, веселились вместе, а сидеть приходится одному. И признаюсь сидеть было достаточно скучно, особенно тяжко для меня было то, что перед тем как мне отправиться на гауптвахту пронесся слух, что эскадра пойдет за границу в Варну или Констанцу. Я прямо таки был готов себе рвать волосы, так мне было досадно. И сидя в своей комнате на гауптвахте, я не отрывал от моря и бухты, ожидая выхода эскадры. Но дни шли, а она не выходила. Это меня немного утешило. Однообразны и скучны были дни сидения и я старался их занять чтением и изучением английского языка. Утром, около 10 ч., происходила смена караула, который несли пехотные полки. Благодаря тому, что караул менялся каждый день, я имел возможность познакомиться со многими пехотными офицерами. Большей частью это была симпатичная молодежь и редко попадались караульными начальниками старые офицеры, по преимуществу вечные капитаны из юнкерских училищ. Попадались среди них и довольно интересные типы. Однажды я разговорился с одним из них, поляком по происхождению. Из разговора с ним, я понял, как Россия не умела искусно обходиться с другими нациями, своими подданными и сколько она сама себе этим напортила. Хотя, может быть это было только по отношению к Польше и может быть мой собеседник просто сетовал по причине своих жизненных неудач. Потому, что позднее, я несколько раз имел случай убедиться, что полякам во флоте и армии жилось совсем неплохо и то, что они были поляки, нисколько не отражалось на их карьере. С самого начала, после раздела Польши, были какие то ограничения, но потом все было уничтожено. Особенно у нас во флоте никто не мог жаловаться на какое либо различие или тем более ограничения. Никто из нас русских, никогда и не помышлял чем либо обидеть поляка и что либо сказать или задеть его национальность. Это было совсем не в русском характере. Иногда, шутя скажешь, своему товарищу поляку, хлопнув дружески его по плечу, «Ну что, пан поляк, еще Польска не сгинела». Вот и все. При чем оба весело хохотали. Но этот капитан Литовского пока прямо таки кипел злобой, когда он говорил, видно, что жизнь и служба были ему нелегки. Я старался, как мог его утешить и развлечь. Что с ним теперь. Счастлив ли он в своей Польше или где ни будь сложил свою голову, сражаясь в русской армии, за... Польшу.

Однажды утром, из своей комнаты я увидел странное зрелище: что то вроде подводной лодки маневрировало на поверхности и потом пыталось погружаться. Впоследствии это оказался подводный минный заградитель «Краб», только что пришедший с завода из Николаева и проделывавший свои опыты, кстати сказать неудачные. Не думал я тогда, что на нем мне придется провести половину войны и на себе целиком испытать первый опыт постройки такого судна, со всеми его недостатками, да еще под бомбами германских гидропланов. Это удовольствие, как говориться, было из средних, а по моему даже еще ниже. Но тогда, когда я смотрел на него из окна с решеткой и думал очутиться поскорее снова на корабле и поклялся испытать все муки ада, но не торчать тут. Наконец день освобождения наступил. Счастливый и радостный я вернулся на «Евстафий».

На эскадре и в Севастополе наступило некоторое волнение - все готовились к приезду Государя в скором времени. Через несколько дней из Балтийского моря пришла императорская яхта «Штандарт» и встала против Графской пристани в Южной бухте. На ней Государь предполагал жить во время своего пребывания в Севастополе. В назначенный день прибытия императора, корабли встали по диспозиции на Северном рейде, по линии железной дороги в ожидании прохода царского поезда. Прошло несколько времени и вот он показался у Инкерманских гор, быстро приближаясь. Поравнявшись с первым кораблем, стоявшим в глубине бухты, поезд уменьшил ход, медленно двигаясь по линии кораблей. В этот момент эскадра начала императорский салют. Государь стоял на площадке вагона и держал руку у козырька фуражки. Как всегда этот момент встречи был торжественен и вызывал целую волну каких то особых необъяснимых, окрыляющих переживаний. Пребывание Государя императора в Севастополе ознаменовалось целым рядом смотров, празднований и развлечений. Как всегда полагалось, со всех судов назначались катера в охрану императорской яхты по очереди, с офицером и определенным числом команды. За это выдавались особо, добавочные деньги всем и в особых случаях царские подарки. Несколько раз мне пришлось быть в охране Южной бухты у самой яхты и я мог наблюдать о известной степени жизнь царя. Он вставал рано, тут же купался у трапа яхты, потом вдвоем с наследником катался под веслами на маленькой шлюпке. Но это продолжалось, очень короткое время и Государь уходил к себе. Наследник, ему было тогда всего около 10 лет, бегал по палубе, играл со всеми и видимо был очень рад пребыванию на корабле. Царица и великие княжны, особенно последние запросто катались по рейду и гуляли по городу.

Через несколько дней император ушел на «Штандарте» в Ялту и переехал жить в свой дворец в Ливадии. Вскоре туда же пошла эскадра. Плававшие в Черноморском флоте корабельные гардемарины должны были быть произведены в офицеры. По приходе эскадры, они были представлены Государю в Ливадии, который поздравил их с производством в мичмана. Конечно по этому поводу во всех кают-компаниях был «надир» в самом широком масштабе. Вообще время стоянки в Ялте было весело и разнообразно. Мы собрались целой компанией и поехали на автомобиле посмотреть верхушку Ай-Петри. Конечно до нее не добрались на автомобиле и нам пришлось идти по узким тропинкам, карабкаясь кое где и цепляясь за кусты, что бы не сорваться. Но какая красота с вершины Ай-Петри смотреть на море и весь южный берег с его садами, виллами и характерными очертаниями Медведь-горы. С большим сожалением, каждый из нас оторвался от этого вида и начал спускаться вниз когда уже сумерки закрыли прелестную панораму моря и Ялты. Мы покинули Ялту с тем, что бы несколько дней провести в море, зайти кое в какие порты еще и вернуться в Севастополь. Вскоре мы снова пошли в плавание, но уже последнее, так как приближалась осень и с ней конец кампании.

В октябре из Морского министерства пришла телеграмма, предложить желающим офицерам в подводный класс. Я ни минуты не раздумывал, подал рапорт о поступлении в класс. Командир сначала упорствовал, но потом согласился и вот через 2 дня вечерний курьерский поезд понес меня на Север. Прощай теплый, веселый и жизнерадостный Юг...

Рукописи публикуются с любезного дозволения координатора проекта «Русский Карфаген» Галли Монастыревой.