ПУБЛИКАЦИИ
К списку публикаций
С.Я. Штрайх
Восстание Семеновского полка в 1820 году
Историко-революционная библиотека Государственное издательство, Петербург, 1920 г.
Ни одно государство столь скоро не способно к восстанию, как наше. П.Г. Каховский (письмо 24 февраля 1826 г.)
Освободительные войны России с Наполеоном в начале XIX века имели огромное значение не только для распространения революционных идей среди офицеров — представителей привилегированных классов русского общества, но и для распространения сознательности и чувства собственного достоинства среди солдат — представителей многомиллионной забитой народной массы. Пребывание в 1813—1814 годах во Франции, где самый воздух еще был насыщен свободолюбивыми идеями,— раскрыло русским воинам глаза на их тяжелое положение в России; приветливые встречи, устраиваемые наших войскам в Германии жителями освобожденных от чужеземного ига немецких провинций,— еще резче оттеняли варварское обращение с нашими солдатами на родине; непривычно-человечное обращение начальников, вынужденных сдерживать во время заграничных походов свою природную грубость, особенно ярко выявило перед солдатами несправедливость того рабского состояния, в которое они вернулись, перейдя обратно западную границу России.
Понятно, что все это шевелило мысли солдат, вызывало в них критическое отношение к порядкам отечественного управления и возбуждало стремление к улучшению своего положения. Но особенно значительным было влияние передового офицерства на развитие в солдатах чувства собственного достоинства. Просветительная деятельность либеральных офицеров, их человечное отношение к подчиненным укрепили в солдатах начала сознательности и были лучшим средством пропаганды для развития свободолюбивых стремлений в солдатской массе.
Так, генерал М.Ф. Орлов окружил себя группой радикально-настроенных помощников, усердно проводивших в жизнь его программу, устроил в командуемых им частях школы грамоты с весьма обширной программой, решительно запретил применять к провинившимся солдатам телесное наказание и строго преследовал офицеров, нарушавших запрет. Генерал М.А. Фонвизин совершенно искоренил в своих полках телесные наказания и тратил на улучшение материального положения солдат большие суммы из собственных средств. Офицеры Семеновского полка братья М.И. и С.И. Муравьевы-Апостолы, И.Д. Якушкин, П.Я. Чаадаев, кн. И.Д. Щербатов, С.Н. Тютчев, кн. Ф.И. Шаховской, полк. Ермолаев, М.П. Бестужев-Рюмин и др. быстро отменяли в своих батальонах и ротах телесные наказания и — беседами, уроками грамоты — содействовали просвещению солдат, развитию в них самосознания и самоуважения.
Солдаты ценили эти заботы офицеров, любили их за человечное отношение и скоро усваивали идеи свободы, равенства и братства, проповедуемые этими лучшими представителями тогдашнего передового общества.
Но только самая незначительная часть командующего класса исповедовала освободительные идеи. Если в первую половину царствования Александра Павловича, заявлявшего о своем желании дать России конституцию и возбудить в русских дух оппозиции, многие представители командующего класса хоть на словах прикидывались сторонниками права и справедливости, — то после Отечественной войны, когда Александр совсем перешел на сторону реакции, а проводником его политики, его государственных идеалов сделался Аракчеев, — русские крепостники совсем разнуздались. Вот что писал об этом времени Д.П. Рунич, сам ханжа, лицемер и душитель свободной мысли: «Одна система администрации сменялась другою. Сегодня были философами, завтра ханжами... Все зависело от двигателя, пускавшего в ход машину. Во время Кочубея и Сперанского все были приверженцам и конституции, во время фавора князя (А.Н.) Голицына все были ханжами, во время Аракчеева все были льстивы». И на солдатской спине больно отзывался этот поворот в настроении правящих кругов. Даже в лучшем расположении духа, в минуты веселости, самые младшие из офицеров обращались со своими подчиненными хуже, чем плохой хозяин обращается с негоднейшей из своих собак.
Вот характерный в этом отношении рассказ знаменитого актера М.С. Щепкина, который сам происходил из крепостных. Однажды находился он в обществе нескольких офицеров, один из которых предлагал другому пари на 500 р. в том, что солдат его роты выдержит тысячу палок и не упадет.
— Это меня чрезвычайно поразило, — рассказывает M.С. Щепкин, — тем более, что мы знали хозяина как благородного человека…
Послали за солдатом.
— Степанов, — сказал ему офицер, — синенькую и штоф водки, — выдержишь тысячу палок?
— Рады стараться, ваше благородие, — отвечал солдат.
Щепкин обезумел.
— Как же ты, братец, на это согласился? — спросил он у солдата.
— Все равно даром дадут, — отвечал тот.
Щепкин сообщил о готовящейся варварской потехе полковому командиру, у которого сидели гости. Сообщение это было встречено хохотом, и гости с улыбкой повторяли по адресу затеявших пари: «ах, какие милые шалуны», «вот каков русский солдат»...
Даже в тогдашних военных журналах писали с довольно двусмысленным славословием по адресу царя: «Продли, Милостивый Боже, благословенно многие лета императору; его сердце остановило в войсках тиранство, и солдат не страшится уже службы, однакоже поколачивают без сострадания... Еще и поныне водится в некоторых полках не жестокость, не тиранство, но что-то на сие похожее и едва ли сносное, а более за ученья»...
Муштровка войск, по словам одного официального историка этой эпохи, доводилась до поэтического восторга. Войска выводились на ученье задолго до назначенного часа. Измученные долгим ожиданием, изнемогая под тяжестью ранца и кивера, с колыхающимся от ветра почти аршинным султаном, затянутые «до удавления» туго застегнутым воротником и скрещенными на груди ремнями, солдаты с напряженным вниманием исполняли команды, требовавшие от них бодрости и быстрого исполнения.
— Смотри веселей!.. Больше игры в носках!.. Прибавь чувства в икры!..— кричали начальники.
Ученья зимою были еще сносны, но с наступлением весны они производились с 9 часов утра до 2-х пополудни, причем малейшая ошибка вызывала жестокую расправу.
Вот как изображает тогдашнюю солдатскую жизнь песня, сохранившаяся в рукописи и опубликованная в недавнее время:
ЖИЗНЬ СОЛДАТСКАЯ
Ах, прекрасная весна,
Ты приятна и красна,
Если вольным кто родится.
А солдату ты, весна,
Очень, очень несносна!
Тут начнется в ней ученье
И тиранство и мученье.
О! солдатская спина,
Ты к несчастью рождена.
Лучше в свете не родиться,
Чем в солдатах находиться.
Этой жизни хуже нет,
Изойди весь белый свет.
В караул пойдешь, так горе,
С караула, так и вдвое.
В карауле нам мученье,
А как сменишься — ученье.
В карауле жмут подтяжки,
На ученьи жди растяжки,
Стой прямее, не тянись,
За тычками не гонись.
Оплеухи и пинки
Принимай, как блинки.
Я отечеству защита,
А спина всегда избита.
Я Отечеству ограда,
В тычках-пинках вся отрада.
Кто солдата больше бьет,
И чины тот достает.
Тем старателен, хорош,
Хоть на черта он похож.
А коль бить кто не умеет,
Тот ничто не разумеет.
|
Современники рассказывают в своих записках и воспоминаниях про многие случаи смерти солдат под ударам и палок и розог. Многие офицеры, как передает граф Ланжерон, сам сторонник строгого обращения с солдатами и телесного наказания для них, находили в этих истязаниях особое удовольствие и велели наказывать солдат, виновных и невиновных, во время чаепития.
В царских приказах отмечалось даже, что необходимая иногда ради дисциплины строгость во многих случаях «не только невместна, но вредна для службы и для самых успехов в доведении обучаемых до надлежащего познания», — ибо через частые безрассудные наказания лишается солдат здоровья и крепости, нужных ему для понесения трудов военных», а «ежеминутное ожидание палочных ударов расстраивает внимание его»...
Солдаты сложили тогда сказку, изображающую гнет и ужас их жизни. Солдат в этой сказке продал свою душу черту, чтобы последний выслужил за него срок; но скоро черту от палок, розог и солдатской службы пришлось так жутко, что он бросил к ногам солдата амуницию и отказался от его души, чтобы только самому освободиться от службы.
Такова же была жизнь гвардейских солдат, среди начальства которых были братья царя. Из последних великие князья Николай и Михаил — едва оперившиеся юнцы, получившие исключительно казарменное образование, проникнутые только мыслью о муштровке и парадах, — были начальниками бригад гвардейской дивизии. Их обоих вполне заслуженно (что признавали, в осторожных выражениях, даже высшие войсковые начальники) ненавидели офицеры, а особенно солдаты.
О великом князе Михаиле Павловиче, командире бригады, в которую входил и Семеновский полк, тогдашний офицер этого полка М.И. Муравьев-Апостол, через полвека, писал: «Михаил Павлович, только что снявший с себя детскую куртку, был назначен начальником 1-й пешей гвардейской бригады. Доброе сердце великого князя, о котором так много ныне пишут, было возмущено, узнав, что мы своих солдат не бьем. Он всячески старался уловить Семеновский полк в какой-нибудь неисправности своими ночными наездами по караулам в Галерный порт и неожиданными приездами по дежурствам. Все это ни к чему не послужило. Везде и всегда он находил полный порядок и строгое исполнение службы. Это еще больше его бесило и восстановляло против ненавистного ему полка».
Семеновский полк был ненавистен младшему сыну Павла I за то, что в этом полку установились несвойственные аракчеевщине нравы. «1812, 1813 и 1814 годы нас познакомили и сблизили с нашими солдатами, — пишет тот же свидетель. — Все мы были проникнуты долгом службы. Добропорядочность солдат зависела от порядочности поведения офицеров и соответствовала им. Каждый из нас чувствовал собственное достоинство, поэтому умел уважать его в других». Семеновский полк был единственный, по словам одного из его офицеров, между всеми гвардейскими полками, выведший телесные наказания из обихода солдатской жизни.
Близко наблюдавший тогда эту жизнь, в качестве директора полковых школ грамоты, журналист и писатель Н.И. Греч в своих записках передает следующее: «Не только офицеры, но и нижние чины гвардии набрались заморского духа, они чувствовали и видели свое превосходство перед иностранными войсками, видели, что те войска, при меньшем образовании, пользуются большими льготами, большим уважением, имеют голос в обществе. Это не могло не возбудить вначале просто их соревнования и желания стать наравне с побежденными. Я был свидетелем обеда, данного в 1816 году гвардейским фельдфебелям и унтер-офицерам одним обществом (масонскою ложею). Люди эти вели себя честно, благородно, с чувством собственного достоинства. Некоторые вклеивали в свою речь французские фразы». «Семеновец, — говорит в своих записках Ф.Ф. Вигель, — в обращении с знакомыми между простонародья был несколько надменен и всегда учтив... С такими людьми телесные наказания скоро сделались ненужны. Все было облагорожено так, что, право, со стороны любо дорого было смотреть». Как увидим дальше, солдаты следили даже за ходом европейских политических событий.
О настроении офицеров и говорить нечего. Когда по возвращении гвардии из заграничного похода какие-то прислужники Аракчеева устроили подписку, связанную с чествованием всесильного временщика, — офицеры Семеновского полка, без уговора, но единодушно, отказались от участия в этой подписке. И.Д. Якушкин тогда же заметил товарищам, что это им даром не пройдет.
В это время офицеры полка — в большинстве будущие участники тайных обществ и главные деятели декабрьского восстания 1825 года — М.И. и С.И. Муравьевы-Апостолы, И.Д. Якушкин, кн. Ф.П. Шаховской, кн. С.П. Трубецкой и др. составили артель. «Человек 15 или 20 офицеров сложились, — рассказывает И.Д. Якушкин, — чтобы иметь возможность обедать каждый день вместе; обедали же не одни вкладчики в артель, но и все те, которым по обязанности службы приходилось проводить целый день в полку. После обеда одни играли в шахматы, другие читали громко иностранные газеты и следили за происшествиями, в Европе — такое времяпровождение было решительным нововведением. Полковой командир генерал Потемкин покровительствовал нашу артель»... Потемкин вообще был человек порядочный и вел себя довольно независимо во время Семеновской истории. Офицеры и солдаты его любили.
Но царь косо посмотрел на это общение офицеров, покровительствуемое полковым командиром, и приказал Потемкину распустить артель. Александр вообще опасался стремления офицеров к серьезным занятиям. Узнав, что Пестель, Н. Муравьев, Трубецкой, И. Долгоруков, Ф. Шаховской и др. гвардейские офицеры — все члены тайных обществ и будущие декабристы — слушают частные курсы политических и экономических наук у университетских профессоров, царь велел произвести расследование по этому делу и все повторял: «Это странно, очень странно! Отчего они вздумали учиться?»
Отмечая, что при содействии Потемкина телесные наказания были выведены в Семеновском полку, М.И. Муравьев-Апостол пишет, что служба вообще не страдала от добрых отношений, установившихся между офицерами и солдатами. «Мыслимо ли было, — говорит он, — бить героев, отважно и единодушно защищавших отечество, несмотря на существовавшую крепостную зависимость, прославившихся заграницею своею непоколебимою храбростью и великодушием?»
Не так думал, однако, брат царя, и когда все его попытки уловить Семеновский полк в неисправности по службe не удались, к офицерам и солдатам стали «придираться, отыскивая во что бы то ни стало, правдой и неправдой, если не беспорядка, то каких-нибудь ошибок». Такова характеристика вел. кн. Михаила Павловича в освещении одного из благороднейших людей того времени, человека перенесшего за свои гуманные убеждения 30-летние страдания в российских и сибирских крепостях, пожертвовавшего всей жизненной карьерой ради освобождения родного народа от гнета крепостничества и самодержавного произвола. Надо иметь в виду, что Муравьев-Апостол писал это в глубокий старости, когда он под бременем лет, примирился с очень многим в российской действительности.
Почти так же характеризует Михаила Павловича в своих записках Ф.Ф. Вигель, реакционер и крепостник, ненавидевший всякое проявление живой мысли, презрительно отзывавшийся о прогрессивных стремлениях семеновских офицеров, как представителей либеральничающей аристократии. Человек умный и наблюдательный, он пишет о Михаиле Павловиче почти в тех же выражениях, что и Муравьев-Апостол.
Наряду с этим Вигель оставил характеристику семеновских офицеров, причем, вопреки его личным политическим воззрениям, его злопыхательство против либералов превратилось в славословие. «В этом отборном полку, — пишет Вигель, — примечательны были два брата Муравьевы». Рассказав далее о блестящем образовании, полученном братьями М.И. и С.И. Муравьевыми-Апостолами за границей, Вигель говорит, что они «оба были идолами полку своего... Равно, как и другие семеновские офицеры, охотно посещали хорошее общество, где были отлично приняты. Понятия, которые имели в большом свете о любезности молодых людей, в последнее время несколько изменились... Требовалось более ума, знаний; маленькое ораторство начинало заступать место комплиментов. Исполняя часть сих условий, семеновские офицеры продолжали быть развязны, ловки, учтивы и не совсем чуждались танцев».
Далее Вигель так описывает настроение тогдашней офицерской молодежи: «Раз случилось мне быть в одном обществе, где было много офицеров. Рассуждая между собою в особом углу, вдруг запели они на голос известной в самые ужасные дни революции песни богомерзкие слова ее, переведенные надменным и жалким поэтом, полковником Катениным, по какому-то неудовольствию недавно оставившим службу. Я их не затверживал, не записывал; но они меня так поразили, что остались у меня в памяти, и я передаю их здесь:
Отечество наше страдает
Под игом твоим, о злодей!
Коль нас деспотизм угнетает,
То свергнем мы трон и царей.
Свобода, свобода!
Ты царствуй отныне над нами.
Aх, лучше смерть, чем жить рабами:
Вот клятва каждого из нас!»
|
Характеристику тогдашней гвардейской молодежи находим в записках известного впоследствии декабриста, поплатившегося почти пожизненным изгнанием из отечества за свою страстную ненависть к крепостному праву и самодержавному произволу, Н.И. Тургенева, который пишет: «Я слышал, как люди, возвращавшиеся в Петербург после нескольких лет отсутствия, выражали свое изумление при виде перемены, происшедшей во всем укладе жизни, в речах и даже поступках молодежи столицы; она как будто пробудилась к новой жизни, вдохновляясь всем, что было самого благородного и честного в нравственной и политической атмосфере. Особенно гвардейские офицеры обращали на себя внимание свободой своих суждений и смелостью, с которой они высказывали их, весьма мало заботясь о том, говорили ли они в публичном месте или в частной гостиной, слушали ли их сторонники или противники их воззрении».
Понятно, что все это, по свидетельству Вигеля, было «не по вкусу» нового бригадного начальника семеновцев. «Ничего ни письменного, ни печатного, — говорит Вигель про Михаила Павловича, — он с малолетства не любил. Но при достаточном уме, с живым воображением, любил он играть в слова и в солдатики. От гражданской службы имел совершенное отвращение, пренебрегал ее и полагал, что военный порядок достаточен для государственного управления. Самое высокое понятии имел он о военной иерархии... и он дивился, как сами министры с гражданским чином не вытягивались перед последним генералом». Один военный писатель говорит, что Михаил Павлович «одним своим видом наводил страх на всех», а командир гвардейского корпуса, ген. И.Г. Васильчиков, самому Александру I писал, что «по несчастью великого князя не любят». То же самое писал князю П.М. Волконскому, для передачи царю, ген. A.A. Закревский.
Михаил Павлович, по словам Вигеля, «создал себе идеал совершенства строевой службы и не мог понять, как все подчиненные его не стремятся к тому. Перед фронтом он был беспощаден». Фронт был тогда каторгой. «В то время, — говорит М.И. Муравьев-Апостол, — солдатская, служба была не служба, а жестокое истязание… Жестокость и грубость, заведенные Павлом, не искоренялись в царствование Александра I, а поддерживались и высоко ценились». Однажды Муравьев-Апостол шел через Исаакиевский мост и «видел, как солдат гренадерского полка перелез через перила, снял с себя кивер, амуницию, перекрестился и бросился в Неву». Часто случалось, что солдаты убивали первого встречного, предпочитая каторгу солдатской жизни... Офицеров Семеновского полка и преследовали за то, что они не доводили своих солдат до такой крайности.
Но, при всей своей молодости и неопытности, Михаил Павлович понимал, что сразу нельзя браться за ломку полка: Семеновский полк был любимым и полком царя, который знал в лицо всех солдат и офицеров его, а также их отличное отношение к служебным обязанностям. Царский брат: взялся за дело исподволь. Видя, по рассказу Вигеля, какое действие произвели на Александра европейские события (революционное движение на Западе), он «воспользовался тем, чтобы представить ему, сколь вреден всем известный образ мыслей будто бы целого полка, что доказывается будто бы пренебрежением его к фронту. Для исправления его предложил он встреченного им во время путешествия по России чудесного фронтовика, который, беспрестанно содержа семеновцев в труде и поте, выбьет из них дурь». «К сожалению, говорит Вигель, государь согласился» и в светлый праздник 1820 года назначил полковника Ф.К. Шварца командиром Семеновского полка.
Не в пример большинству тогдашних военных начальников, Шварц, как удостоверяет его биограф Д.А. Кропотов, был человек честный. Он даже отказался от обычной, причитавшейся всем командирам, так называемой полковой экономии в несколько десятков тысяч рублей, хотя был очень беден и жил одним только жалованьем. Но в служебных отношениях он был типичным аракчеевцем, истинным воплощением идеала вел. князя Михаила Павловича. Вот как характеризует Шварца М.И. Муравьев-Апостол: «Михаил Павлович с Аракчеевым, наконец, добились замены Потемкина Шварцем (учеником Желтухина, перещеголявшим жестокостью своего наставника), представив Якова Алексеевича неспособным, по излишнему мягкосердечию, командовать полком...
Шварц начальствовал Калужским гренадерским полком. Известно было, что он приказывал солдатам снимать сапоги, когда бывал недоволен маршировкой, и заставлял их голыми ногами проходить церемониальным маршем по скошенной, засохшей пашне; кроме того, наказывал солдат нещадно и прославился в армии погостом своего имени», т.е. обширным кладбищем для солдат, замученных им до смерти во время фронтового учения.
Шварц оправдал выбор Михаила Павловича и сразу принялся за выколачивание дури из голов семеновцев. Он «принялся за наш полк по своему соображению, — рассказывает М.И. Муравьев-Апостол. — Узнав, что в нем уничтожены телесные наказания, сначала он к ним не прибегал, как было впоследствии; но, недовольный учением, обращал одну шеренгу лицом к другой и заставлял солдат плевать в лицо друг другу, из всех 12 рот поочередно ежедневно требовал к себе по 10 человек и учил их, для своего развлечения, у себя в зале, разнообразя истязания: их заставляли неподвижно стоять по целым часам, ноги связывали в лубки, кололи вилками и др.
Кроме физических страданий и изнурения, он разорил иx, не отпуская на работы. Между тем, беспрестанная чистка стоила солдату денег, это отозвалось на их пище, и все в совокупности породило болезни и смертность. К довершении всего Шварц стал переводить красивых солдат, без всяких других заслуг в гренадерские роты, а заслуженных старых гренадер, без всякой вины, перемещать в другие и тем лишал их не только денег, но и заслуженных почестей»...
Вигель дает в общем такой же портрет аракчеевского ставленника. «Этот Шварц был из числа тех немцев низкого состояния, которые, родившись внутри России, не знают даже природного языка своего. С черствыми чувствами немецкого происхождения своего соединял он всю грубость русской солдатчины. Палка была всегда единственным красноречивейшим его аргументом. Не давая никакого отдыха, делал он всякий день учения и за малейшую ошибку осыпал офицеров обидными словами, рядовых — палочными ударами; все страдали нравственно и физически.
Не говоря уже о Семеновском полку, другие смотрели на то с ужасом и рассуждали между собою, что если так поступают с любимцами, какая же участь их ожидает?» В словах любимцах Вигель подразумевает известную любовь Александра I к семеновцам. Он был их командиром еще при своем отце, Павле I, убитом собственными приближенными за жестокое, чисто каторжное отношение ко всем подданным, главным образом, к военным. Интересно отметить, что главную роль в убийстве Павла I и возведении на престол Александра I сыграл Семеновский полк в лице его высших офицеров. Н.Ф. Дубровин пишет, что носивший личину любезности и ласковости Александр I сажал за пустяки под арест, ссылал без суда и покровительствовал жестоким наказаниям в войсках для поддержания дисциплины. Конечно, для последнего Шварц был вполне пригоден.
И вот при таком маниаке фронтовой службы, как Шварц, Семеновскому полку суждено было осуществлять фронтовые идеалы Аракчеева и Михаила Павловича. К приведенным выше характеристикам этого полкового командира имеются любопытные дополнения в статьях официальных историков восстания Семеновского полка, генералов П.П. Карцова и М.И. Богдановича. «Полковник Шварц, — пишет первый из них, — с самого начала службы своей состоял в полку гр. Аракчеева, где приобрел репутацию храброго офицера, и, командуя впоследствии полками, считался отличным полковым командиром, хотя уже слыл за человека крайне строптивого. Имея характер постоянно тревожный и недовольно настойчивый, он не обладал необходимым начальнику тактом, и от того, когда занял место Потемкина, разница между новым и старым полковыми командирами была разительна».
Шварц сам иногда признавал достоинства семеновцев и говорил: «Я не достоин командовать Семеновским полком; полк отличный, мне нечего исправлять в нем». Однако, в соответствии с задачами, поставленными ему Аракчеевым и великим князем, Шварц ревностно взялся за «выколачивание дури» из семеновцев — офицеров и солдат. «Никто не видел от него внимания, — пишет Карцов, — ни один солдат не слыхал приветливого слова начальника… Он охотно сознавал свои недостатки, но …как только являлся перед фронтом, и сознание и свои обещания (вести себя прилично).
Генерал М.И. Богданович пишет, что «полковник Шварц соединял в себе грубое невежество с необыкновенною вспыльчивостью и крутым характером. Он ничего не знал, кроме фронта; зато перед фронтом являлся в виде фанатика. На ученьях он выходил из себя, бранился, ревел диким голосом, бросал шляпу оземь, топтал ее ногами; нередко случалось ему на землю, чтобы лучше видеть, хорошо ли на марше солдаты вытягивают носки — игру носков.
«Не проходило в полку ни одного ученья без палок; не довольствуясь тем, Шварц бил солдат своеручно, дергал их за усы, заставлял их плевать в лицо один другому и томил беспрестанными ученьями, даже в воскресные дни и праздники.…Заставлял нижних чинов изводить их скудного жалованья на фабру для усов; те солдаты, кои не имели усов, должны были наклеивать фальшивые каким-то составом, от которого на лице делались болячки и чирьи».
Даже ген. Бенкендорф писал князю П.М. Волконскому, после восстания полка, о справедливой ненависти, которую сумел внушить к себе Шварц, с первого же момента назначения командиром семеновцев: «Не будучи в состоянии приобрести уважение, Шварц решил заставить себя бояться, и в этих видах он стал употреблять наказания скорее позорные, чем строгие; подробности их отвратительны. Пусть сопоставят то сознание своего достоинства, которое отличало полк более сотни лет, с обращением, коему он подвергся в продолжение последнего года, и тогда будет нетрудно понять, что подобное положение должно было разрешиться кризисом».
Но вел. князь Михаил Павлович, по свидетельству М.И. Муравьева-Апостола, «был чрезвычайно доволен Шварцем, поощрял его ежедневными посещениями, дарил лошадей, карету и пр.». Среди солдат все это порождало негодование. Возмущались, конечно, и офицеры, которые решили, было, отправиться к Шварцу и потребовать у него объяснений. Но высшее начальство было во время извещено о готовящемся скандале и поспешило предупредить его.
Хотя до корпусного командира и доходили известия о недовольстве солдат, но «слабоумный Васильчиков, — говорит М.И. Муравьев-Апостол, — решился разом заглушить их рокот, отстранив жалобы», заявив им, что «если кто-нибудь на смотру выскажет неудовольствие, тот умрет под палками... Таким способом солдаты вынуждены были молчать, оцепенев от изумления. После смотра Васильчиков благодарил Шварца за хорошее обхождение с подчиненными и отправился завтракать к полковнику.
При всем своем слабоумии, Васильчиков знал, что делал, демонстрируя такое отношение к Шварцу. По свидетельству ген. Карцова, причину такого поведения корпусного командира следует искать в том, что Васильчикову, как и многим другим придворным генералам, хотелось подорвать расположение царя к Я.А. Потемкину, который оставался начальником гвардейской дивизии и был по этой должности высшим, начальником семеновцев, продолжавших при каждом случае выказывать ему любовь.
Так объясняет поведение Васильчикова и декабрист К.Ф. Рылеев, положивший жизнь свою в борьбе за освобождение русского народа от тирании. Рылеев написал статью о возмущении Семеновского полка через год или два после самого события, имея возможность, по своим связям в гвардии, собрать точные сведения о деле 17—20 октября 1820 года. «Васильчиков, в котором природа соединила ограниченный ум и большое терпение, слабый характер и сильное желание возвыситься, недостаток и неразборчивость способов, с помощью пронырства и грубого голоса лести, — был назначен в начальники гвардии. Чтобы удержаться на сем месте, ему надлежало исполнять то, чего от него ожидали, т.е. довести гвардию до мнимого совершенства. Для сего ему необходимо было беспрекословное повиновение. Но так как гвардейскими полками начальствовали люди, из которых некоторые чинами и годами были ему равные, многие, умом его превосходящие, то он решился всех их удалить, а начальство поручить своим тварям, в чем и успел». Васильчиков по словам Рылеева, не расчел только, что люди, которыми он легко мог управлять, не могли управлять другими.
Солдаты умели уже рассуждать о своем человеческом достоинстве, понимали унизительность своего положения в рядах отечественной армии и не могли безропотно мириться с аракчеевщиной. Один наблюдательный современник говорил, после семеновской истории, министру внутренних дел, графу В.П. Кочубею, что «солдаты, возвратившиеся из заграницы, а наипаче, служившие в корпусе, во Франции находившемся, возвратились с мыслями совсем новыми распространяли оные при переходе своем или на местах, где они квартируют. Люди начали больше рассуждать. Судят, что трудно служить, что большие взыскания, что они мало получают жалованья, что наказывают их строго и проч... Между солдатами есть люди весьма умные, знающие грамоте. Они, как и все, читают журналы и газеты...» Понятно, что негодование семеновцев пылилось в восстание.
Пример такого возмущения был на лицо. Так, в апреле 1820 г. В Павловском гренадерском полку разыгралась следующая история. Один из офицеров отнимал деньги у солдат, а когда последние потребовали их, офицер хотел их бить. Солдаты не дались в обиду и принесли жалобу. Высшему начальству полка был сделан выговор, виновный офицер переведен в армию, что являлось для него существенным наказанием. Для солдат, вопреки обыкновению, все кончилось благополучно, что даже вызвало удивление в обществе. Н.И. Тургенев, сообщая об этой истории своему брату, добавил, что обыкновенно солдат и в таких случаях бьют.
Полк. Шварц бил до свирепости, до неистовства. Он даже наказывал солдат за то, что они кашляли во фронте, увязывал солдат в ремни для выправки талии. Шварцу надо было добиться павловско-аракчеевской мертвой неподвижности. По одним только официальным приказам Шварца была составлена справка, на которой видно, что за время с 1 мая по 3 октябри 1820 г., т. е. в течение 5 месяцев, по приказу командира были наказаны в Семеновском полку 44 человека и дано им в общей сложности 14250 ударов. Конечно, в действительности, и число наказанных и количество ударов значительно превышало эти цифры.
Возмущение прорвалось 16 октября 1820 года. В этот день, согласно подлинным словам судного дела, «во время ученья, когда не был еще сведен полк и роты учились отдельно, 2-я рота, кончив ружейные приемы, стояла вольно. Ротный командир, увидя приближающегося полковника, скомандовал: «смирно!» При этом один из рядовых (Бойченко), исполнявший естественную надобность, стал во фронт, не успев застегнуть мундир. Тогда Шварц подбежал к нему, плюнул ему в глаза, потом взял его за руку и, проводя по фронту первой шеренги приказывал рядовым на него, Бойченку, плевать. Сверх того, некоторых из нижних чинов, имеющих знаки отличия военного ордена, он наказал тесаками».
Сначала семеновцы надеялись, на улучшение своего положения с ожидавшимся возвращением из заграницы царя, но еще за неделю до 16 октября, узнав, что приезд государя отложен, — солдаты решили жаловаться начальству, и уговаривались поддержать ту роту, которая первой заявит о необходимости облегчить им тяготы службы. Возвращаясь 16 октября с ученья в казармы, первая рота первого батальона, так называемая рота его величества, решилась, наконец, заявить жалобу, для чего предполагалось воспользоваться вечерней перекличкой. Фельдфебель отменил перекличку, надеясь этим предотвратить нарушение дисциплины, но солдаты в конце 9-го часа вечера вышли в коридор и послали за своим ротным командиром, капитаном Н.И. Кошкаревым.
Явившись в роту, Кошкарев спросил солдат, почему они собрались самовольно. Солдаты стали его просить об отмене предстоявшего на другой день, в воскресенье, так называемого десяточного смотра (по 10 человек от каждой роты, на квартире Шварца), где он особенно истязал их придирками и жестокостью во время ученья), сначала кап. Кошкарев указывал солдатам на грозящее им наказание за всю эту историю, но потом обещал довести просьбу солдат до сведения начальства. После этого солдаты, по требованию ротного командира, беспрекословно разошлись по своим отделениям.
Хотя на другой день фельдфебель и представил Кошкареву записку с именами тех солдат, особенно шумевших вечером 16 октября, но капитан не передал ее начальству, как полагает В.И. Семевский (изучивший все дело о восстании Семеновского полка), умышленно, не желая подвергнуть особо суровой ответственности несколько человек за жалобу, которой все сочувствовали и которую он сам считал основательной. За эту доброту Кошкарев дорого поплатился.
Из роты капитан Кошкарев отправился к батальонному командиру, полковнику И.Ф. Вадковскому, и, не застав его дома, оставил записку о случившемся, а затем пошел с докладом к Шварцу. Командир полка, выслушав словесное донесение Кошкарева, ограничился только распоряжением: «наблюдать за порядком и ожидать утром дальнейших приказаний».
Рано утром 17 октября полк. И.Ф. Вадковский прибыл в роту его величества и, собрав солдат, укорял их за ночной проступок. В ответ на это солдаты просили полковника довести до сведения высшего начальства, что беспрестанная чистка и беление амуниции не только лишают их собственных достатков, но часто даже в воскресные дни не позволяют им ходить в церковь.
Полковник Шварц, однако, к месту происшествия не явился, а когда Вадковский доложил ему о событиях, командир полка сказал, что известит обо всем высшее начальство. В тот день на разводе он доложил и случившемся в первой роте ген. Бенкендорфу, который сейчас же довел об этом до сведения ген. И.В. Васильчикова. Последний сказался больным и в полк не явился, а поручил Бенкендорфу произвести расследование. С Бенкендорфом отправился в Семеновский полк и бригадный командир вел. князь Михаил Павлович.
Прибыв в казармы, начальство велело выстроить солдат первой роты по взводам в разных коридорах, но солдаты стали выражать неудовольствие на это разделение, и пришлось свести их в одно место. Здесь солдаты повторили то же, что говорили ротному и батальонному командирам, заявили, что полк. Шварц их тиранит, требует много ненужной службы, нещадно бьет их. Бенкендорф прикрикнул на солдат и потребовал, чтобы они выдали зачинщиков. В это время полк. Вадковский доложил ему, что три остальные роты первого батальона также неспокойны, и можно опасаться, что они последуют примеру роты его величества.
Бенкендорф и Михаил Павлович отправились к Васильчикову, перед которым начальник его штаба настаивал на отправлении первой роты в крепость, а командир бригады предлагал наказать каждого десятого из солдат розгами и распределить их между другими ротами. Вскоре Вадковского вызвали к великому князю Михаилу Павловичу, который спросил его, что делается в полку. Батальонный командир ответил, что в полку спокойно, и просил великого князя не возбуждать по поводу происшедшего официального дела, а ограничиться взысканием домашнего свойства. Михаил Павлович соглашался на это под условием выражения первой ротой раскаяния.
Уговоры полк. Вадковского в этом смысле не помогли, и он получил приказание привести роту в штаб корпуса, где ее намерен допросить ген. Васильчиков. Когда семеновцы, безоружные, прибыли в гвардейский манеж, там находились уже в полном снаряжении две роты Павловского полка, под конвоем которых Васильчиков велел отвести роту его величеств в Петропавловскую крепость, высказав мятежным солдатам порицание за их поведение. Плац-майор крепости Подушкин приказал отрядить к заключенным конвой, но семеновцы говорили, что они «готовы идти, куда прикажут, без всякого сопротивления» и что они будут повиноваться даже, если к ним приставят одного только инвалида.
Вечером 17 октября Васильчиков, вызвал к себе полковника Шварца и сделал ему выговор за то, что он не сумел предотвратить незаконный поступок роты, но при этом корпусный командир приказал полковнику «не изменять ни в чем правил прежнего порядка, чтобы не подать нижним чинам повода думать, что они своими требованиями могли сделать отмену по службе по своему желанию».
Итак, Васильчиков продолжал делать все от него зависящее, чтобы волновать Семеновский полк. 18 октября в караул, согласно расписанию, должна была от Семеновского полка выслать людей государева рота. В виду ее ареста необходимо было сделать новый наряд, а для этого пришлось будить ночью фельдфебелей и других начальников из солдат, а также по пяти человек рядовых.
В полночь вернулся из отпуска рядовой второй роты Павлов, который сообщил своему товарищу Чистякову об аресте первой роты. Чистяков выбежал в коридор и закричал: «выходи на перекличку!» Люди стали собираться, а Павлов кричал: «нет государевой роты! она погибает!» Явившемуся ротному командиру солдаты заявили, что государева рота погибает напрасно, так как они столько же виноваты, сколько и те солдаты, о чем и просят доложить начальству. Тем временем волнение началось и в первой фузелерной роте, которая также заявила своему командиру, что желает разделить участь государевой роты.
Пока начальство принимало свои меры, солдаты двух возмутившихся рот соединившись и бросились в помещение третьей роты, взломали там ворота, оттолкнули часовых и подняли на ноги всех солдат. По прибытии в третью роту батальонного командира, полковника Банковского, все солдаты заявили ему, что они не могут быть спокойны без государевой роты, что к караулу они будут своевременно готовы, но не иначе, как с головой, т.е. с ротой его величества, так как без нее им «не к чему пристраиваться». Солдаты выражали удивление по поводу отсутствия их полкового командира, и Вадковский отправился за ним. Но Шварц, узнав о волнении в батальоне, скрылся из дому и, как оказалось после, всю ночь пробродил вокруг места расположения полка, не решаясь показаться разгневанным солдатам.
По уходе Вадковского, в третью роту прибыл ее командир, капитан С.И. Муравьев-Апостол, тогда уже член тайного общества, а впоследствии главный устроитель восстания на юге, казненный Николаем I 13 июля 1826 года. Муравьев-Апостол стал успокаивать свою роту, напоминая солдатам о грозящем им наказании и ссылаясь на то, что за 4-летнее командование ротой он мог заслужить любовь и доверие солдат, которые поэтому должны щадить его самого. Солдаты 3-й роты смущенно молчали, но люди из других рот кричали: «не расходись третья рота! да что за третья рота, здесь нет третьей роты, здесь весь батальон! государева рота погибает, а третья рота пойдет спать и отстанет от своих братьев! мы не разбойничать хотим, а хотим все вместе просить по начальству!» Все толпой бросились в помещение других рот, чтоб бы и их увлечь за собою, но Муравьев-Апостол уговорил их успокоиться, и солдаты остались в помещении его роты, обсуждая в группах положение вещей.
Вскоре, возвратились в казармы солдаты другой роты, державшие караул в городе. Собравшиеся в помещении третьей роты солдаты первого батальона, не узнав в темноте товарищей-однополчан, подумали, что те пришла арестовать их. Все с шумом бросились на полковой двор, крича: «караул идет, и заберет нас здесь; ежели хотят хватать, пусть вместе хватают, один конец». Полк. Вадковский снова отправился к Бенкендорфу, который отослал его к корпусному командиру. На вопрос ген. Васильчикова, что делать, Вадковский посоветовал освободить первую роту, что сразу успокоит всех солдат. Но Васильчиков, посоветовавшись с Бенкендорфом, решил арестованных из крепости не выпускать.
Наконец сам Васильчиков отправился среди ночи к военному генерал-губернатору столицы графу М.А. Милорадовичу, сподвижнику Суворова и любимцу солдат. Милорадович прибыл в Семеновский полк, но и его уговоры были безуспешны. Также безуспешно пытался, по соглашению с Васильчиковым, успокоить волнующихся солдат их бывший командир Я.А. Потемкин.
Тогда Васильчиков надумал лично поехать к полку. Отрешив от командования скрывшегося Шварца, он назначил вместо него популярного в гвардии ген. К.И. Бистрома. Последнему командир корпуса приказал, пока он сам будет беседовать с восставшими солдатами, занять Семеновские казармы Егерским полком, а ген. А.Ф. Орлову поручил приблизиться к Семеновскому плацу с конногвардейским полком.
Тем временем волнение в полку развивалось, как передает К.Ф. Рылеев, в следующем виде: «В одно время все роты на ногах... Весь полк нестройными, но единодушными толпами вбегает на площадь и собирается перед госпиталем. Тут удивленные и обрадованные неизвестной дотоле им свободою, они предаются вполне своему восхищению: друг друга поздравляют, целуют!
Но возбуждение продолжалось недолго. Вскоре вспомнили они цель своего сборища и стали заниматься способами освободить своих товарищей или в противном случае, разделить их участь, наказать Шварца и не показаться бунтовщиками. Они сначала решились не идти в назначенный на завтрашний день караул, ежели не отдадут им государевой роты, под тем предлогом, что им пристроиться не к чему — головы нет! К тому же они почитали государя обиженным, которого роту без него посадили в крепость!
Сею дипломатическою хитростью, вероятно, надеялись они заслужить милость царя. По сей причине не взяли они оружия, которое в сем случае им лучше послужило бы, нежели одни слова с правдою. Легко, впрочем, быть может, что они были в душе уверены, что царь не обвинит их, потому что они правы; они же государя, который лично давно ими командовал, любили, думая, что его обманывают, и не единого оскорбительного слова против его лица во все время волнения сказано не было.
Потом прехладнокровно отрядили 130 человек убить Шварца, но его не нашли. Он, как будто желая оправдать всеобщее к себе презрение, спрятался в навоз. В доме ничего не тронули, кроме семеновского мундира, от которого оторвали воротник, говоря, что Шварц недостоин носить его. Мальчик, у него воспитанный, которого почитали его сыном, попался им; они бросили его в воду, но один унтер-офицер его вытащил, говоря, что он невинен — вырастет, да в отца будет, тогда еще успеем сладить!
Никакого буйства и излишества не было, хотя некоторые и были пьяны. Хотели было освободить арестантов, но Преображенского полка офицер, который стоял, в карауле, попросил их отойти и они не покушались более!»
На суде Шварц объяснял свое поведение и ту ночь тем, что его считали «главною причиною неудовольствия». Если бы вызвал волнение кто-либо другой, он считал бы своим долгом действовать лично, хотя бы и рискуя жизнью; теперь же «его присутствие не только не могло никого успокоить, а могло бы возбудить еще большее ожесточение и буйство. При этом Шварц рассказал, что к его квартире подходили семеновцы и выбили в ней стекла. «Как полковой командир, — говорил он, — я кругом виноват, но как человек, полагаю, что поступил правильно. Я знал, что меня растерзают, и, не желая подвергнуть полк неизбежной суровой каре за мою смерть, предпочел нести сам наказание за неисполнение обязанностей полкового командира».
Уговаривали волновавшихся семеновцев все генералы вместе и каждый в отдельности — все безуспешно. «Они всякому, — пишет Рылеев, — отвечали с почтением и покорностью, но пребыли тверды в своем намерении. Потемкину сказали: Ваше превосходительство, не просите, мы вас любим, и нам больно будет не послушаться, но делать нечего — товарищи погибают!» Вел. князь (Михаил Павлович) ничего от них добиться не мог — молчали ! Генерал Закревский сказал, что ему стыдно смотреть на них.
— А нам, — отвечал вперед выступивший старый гренадер, на котором было 15 ран, — ни на кого смотреть не стыдно.
Желали солдат попугать, распустили под рукою слухи, что на них идет конница и готовы 6 пушек. «Мы под Бородиным и не 6 видели» — говорили они. В крепости, сойдясь с государевой ротой, сказали: «вы вчера за нас заступились, а мы нынче — за вас!»
Еще до рассвета прибыл на Семеновский плац генерал Васильчиков и заявил собравшимся там солдатам, что он предал государеву роту суду и без разрешения царя не выпустит ее из крепости. А так как и все остальные солдаты проявили непослушание, то корпусный командир приказал всем им идти под арест.
— Где голова, там и ноги, — послышалось в рядах солдат, и они покорно, не заходя даже в казармы; отправились в крепость.
А.И. Тургенев жил тогда на набережной Фонтанки и видел это шествие. Вот как описывал он (20 октября 1820 г.) кн. П.А. Вяземскому то, что наблюдал: «В понедельник поутру весь Семеновский полк, исключая двух или трех сот солдат, оставшихся в казармах, посажен в крепость. Они шли спокойно и без оружия, в одних шинелях мимо нашего дома.
Я спросил у них:
— Куда вы?
— В крепость.
— Зачем?
— Под арест.
— За что?
— За Шварца.
Ночью первая рота посажена уже была под арест. Они требовали, чтобы освободили их от Шварца... Они говорили:
—Мы не бунтовщики, мы умрем за государя и за офицеров, но не хотим Шварца, ибо — он мучитель и действует вопреки повелениям государя; бьет, тиранит, вырывает с мясом усы, заставляет солдат друг другу плевать в лицо и по воскресеньям, поутру, когда государь хочет, чтобы ходили к обедне, он посылает на ученье.
В военном совете положили отправить их в Свеаборгскую и Кексгольмскую крепости, а первый батальон оставить здесь. Вчера, в виду публики, они спокойно, без караула, с своими офицерами сели на паровые суда и отправились из Петропавловской крепости в Кронштадт. Первый батальон остался в крепости... Они обещали без караула смирно сидеть в казематах и сдержали слово. Несмотря на то, что не было места даже сидеть, и что одни стояли, другие сидели, попеременно, они не выходили за дверь, говоря: «мы дали слово не выходить». Даже кантонисты полка прибежали в крепость. Все шли с покорностью».
«В городе волнение и тревога не переставали, — пишет Рылеев. — Полки ходили беспрестанно; пушки везли, снаряды готовили, адъютанты скакали, народ толпился; в домах было недоумение, не знали, что придумать и что предпринять, опасаясь бунта, и даже мудрено, как страх мнимой опасности не произвел настоящей». «Против фуражных и шинельных бунтовщиков вооружили весь петербургский гарнизон», — читаем в одном письме современника.
В письме к П.М. Волконскому, предназначенном для сообщения царю, флигель-адъютант Бутурлин передавал, что настроение некоторых полков было очень приподнятое и что; за них не решались ручаться сами их командиры. «Преображены громко роптали, горько оплакивали судьбу их братьев по оружию» и говорили, что гибель их братьев поведет к их собственной гибели. Солдаты Московского полка встречавшие семеновцев на пути в крепость, обнимали их со слезами на глазах. Лейб-гренадеры, стоявшие на карауле в крепости, кричали: «сегодня очередь Шварца, не худо было бы, если бы завтра настала очередь Стюрлера» (их полкового командира). Даже егеря, наиболее надежные из всех пехотных полков, колебались и выражали полное нежелание идти против товарищей, и нужна была энергия Бистрома, чтобы побудить их к тому».
Внешний вид города 18 октября был совсем необычный. «Полагали, — читаем в упомянутом выше письме современника, — что пойдут выручать 1-ю роту». Во многих кварталах собирались войска, многочисленные патрули разъезжали по улицам. Колонны безоружных солдат с лицами, у одних раздраженными, у других смущенными, направлялись к крепости, а ген. А.Ф. Орлов учил своих кавалергардов, как стрелять и рубить семеновцев. Группа любопытных или встревоженных людей толпилась по близости семеновских казарм, лавки закрывалась ранее обыкновенного.
Все столичное общество сочувствовало семеновцам. В упомянутом уже письме А.И. Тургенев писал Вяземскому: «Я не могу думать о сем без внутреннего движения и сострадания о сих людях. По какому закону судят их? Должны ли они быть жертвою, так называемой государственной политики, или в строгой справедливости и им не должно отказывать, если они прежде по команде просили... Они вышли без оружия и не хотели обратиться к оному».
А.И. Тургенев так описывает в своем дневнике настроение общества в эти дни: «В государственном совете говорили о происшествии Семеновского полка. Все с негодованием и ужасом отзываются о Шварце. В английском клубе только об этом и говорили. Весь полк в крепости... Все это кончится бедствием многих солдат. Солдаты показали необыкновенное благородство во время всего происшествия. Все им удивляются, все о них сожалеют... Я не могу без душевной горести думать о солдатах... Тысячи людей, исполненных благородства, гибнут за человека, которого человечество отвергает».
Через несколько дней (28 октября) А.И. Тургенев снова писал П.А. Вяземскому: «Семеновцы все еще в крепости и крепки мужеством и своею правдою и страданием. Товарищи их в других крепостях. Всеобщее участие в их пользу. Один голос за них: от либералов до ультра глупцов». Также сочувственно отнеслось к семеновской истории и московское общество.
Не только образованное общество сочувствовало положению семеновцев. И другие слои петербургского населения были на их стороне. 22 ноября должна была выступить из Петербурга отправлявшаяся в Полтавскую губернию команда из 120 семеновцев, находившихся в дни волнений в госпиталях и командировках, следовательно к событиям 17—18 октября не причастных, но высылавшихся из столицы в наказание за принадлежность к мятежному полку. Пока команда собирались, к ее начальнику Михайлову подошел человек, по виду купец и, подавая ему 100 рублей, просил истратить их на угощение солдат в походе. На вопрос офицера, нет ли у него родственников среди семеновцев, купец отвечал, что нет, но что он привык уважать семеновцев, как добрых и порядочных людей, и всех их считает своими.
Сочувственное отношение петербуржцев к восставшим семеновцам выразилось еще в том, что они относились к вновь сформированному по приказу царя полку с презрением и враждебностью. Особенно недружелюбно относились к новым собратьям гвардейцы других столичных полков. Даже высшее офицерство проявляло это недружелюбие довольно откровенно. Так, Васильчиков сообщал Волконскому, для передачи царю, что прежний командир Семеновского полка, ген. Я.А. Потемкин, позволял себе заступаться за восставших, везде проповедовал, что они не виновны, что Васильчиков «хотел погубить войско, которое оказало столь большие услуги государству, наконец, он не снимал семеновского мундира, рисуясь им на разводе; можете себе представить, какое действие должно было производить на войска его поведение; Левашев громко объявлял, что рота его величества совершенно невинна и что военно-судная комиссия должна оправдать ее». Таково же было, как жаловался Васильчиков, поведение генералов Милорадовича, Розена (начальник гвардейской дивизии) и других.
Жаловался он еще на других «болтунов» из гвардейских офицеров, в том числе на П.И. Пестеля, будущего главного деятеля заговора 1825 года, и добился того, что царь велел перевести Пестеля в армию. Что Васильчиковым руководили в этом случае только соображения карьерного свойства видно из следующих строк одного его письма к Волконскому: «Энергические меры, вызванные важностью обстоятельств, навлекли на меня осуждение всех тех, которые не знают ни солдат, ни дисциплины; к этим лицам присоединялись мои личные враги и изменившие мне друзья, которые нашли минуту эту благоприятной для обнаружения своих замыслов и искали случая повредить мне... Женщины подняли крик против тиранства, и нашлись военные, которые, подражая женщинам, как эхо отвечали на подобные вопли; это малообдуманное поведение сделало мое положение весьма щекотливым». Васильчиков переслал царю и стихи под заглавие «Гений отечества», написанные по поводу семеновских событий, авторство которых приписывалось полковнику Шелехову и которые были распространены в столице во многих списках.
Собирались гвардейские офицеры подать царю адрес с просьбой простить офицеров-семеновцев, но из этого, конечно, ничего бы не вышло хорошего.
Движение грозило принять обширные размеры. Были обнаружены признаки готовности солдат других полков встать на защиту семеновцев. Так, после ареста, восставшего полка был задержан унтер-офицер гвардейского егерского полка Степан Гущевозов и заключен в Шлиссельбургскую крепость за разговор с одним солдатом Преображенского полка о том, что «если не возвратят арестованных батальонов, то они докажут, что революция в Испании ничего не значит в сравнении с тем, что они сделают». «Вся гвардия, — говорил он, — взбунтуется и сделает революцию... Взбунтуется вся гвардия — не Гишпании чета, все подымет». Бенкендорф писал Волконскому: «более чем вероятно, что если бы настоящая катастрофа потребовала вмешательства сооруженной силы, то сия последняя отказалась бы повиноваться, так как, большая часть полков уже давно разделяла неблагоприятное мнение семеновцев о полковнике Шварце». Тем не менее Бенкендорф высказывал сожаление, что Васильчиков поступил слишком мягко с восставшими солдатами. В числе проектов расправы с непокорными были предложения отправить семеновцев на Кавказ, в обстановку вечной войны с горцами. Когда Милорадович объявил об этом заключенным, они ответили: пойдем, когда отдадут нам государеву роту».
Так стойко держались семеновцы, несмотря на тягостное положение в крепости. Теснота в казематах вызвала усиленные заболевания среди заключенных. Уже 1 ноября А.И. Тургенев писал брату Сергею: «батальон в крепости, и от сырости и дурной пищи без кваса, но с водою, в которую кладут уксус, несколько солдат уже занемогли, особливо глазами». Н.И. Тургенев занес в свой дневник: «солдат и крепости содержат дурно». Пришлось даже оборудовать специальный лазарет на несколько десятков человек.
19 октября Васильчиков приказал отправить два других батальона к финляндские крепости Севаборт и Кексгольм, оставив в петербургской крепости около 750 человек первого батальона. Начальство над отправленными в Финляндию батальонами поручено было полковнику Bадковскому, которого торопили так, что он даже не успел попрощаться с родными и собраться к походу.
В столице при этой приняты были чрезвычайные меры предосторожности. Троицкий мост у крепости был занят казачьим, кавалергардским и гренадерским полками. Начальство обнаруживало необычайную трусливость перед безоружными людьми, опасаясь взрыва народного сочувствия к ним. Боялись, что солдаты откажутся идти без первой роты, и хотели картечью принудить их повиноваться. «По принимаемым мерам начальниками, — говорит в одной своей оправдательной записке Вадковский, — всякий здравомыслящий должен был заключить, что неприятель находится в окрестностях города... нельзя было думать, что все сии войска тронулись для усмирения горсти обезоруженных людей».
Рассказав, как высшее начальство ухаживало за ним и льстило ему при отправке из Петербурга, И.Ф. Вадковский пишет: «Вот каким образом 19 октября, сопутствуемый ветром и дождем, я поплыл из Санктпетербурга, предводительствуя восемью стами в ветхих шинелях одетых людей, из коих половинное число было почти без обуви. В Кронштадт приехал я весьма поздно; людей, обмокших и целый день не евших, в самый город не впустили, а поместили на военный корабль «Память Евстахия». Оный стоял на рейде в самом жалком положении, без окошек, без рам, без бортов и налитый водою. На корабле, по малой помощи, данной мне начальством, едва я мог устроить между подчиненными какой-либо порядок касательно их пищи.
25-го числа поплыли мы к Свеаборгу, не взирая на закон Петра Великого, запрещающий в такое позднее время пускать военные корабли в море. Если я счастливо доплыл до Свеаборга, то я это приписываю не попечению и не старанию начальников, но единственно Провидению, избавившему от гибели суда, которые, по ветхости своей, нисколько не казались способными к дальнему пути. Морозы, ветры, снега и дожди беспокоили нас во всю переправу, что тем тягостнее было, что люди почти никакой одежды не имели». После целого ряда невольных остановок в пути и других приключений семеновцы были доставлены к месту назначения.
В числе приключений была история в Пскове, где вследствие грубой придирчивости к семеновцам местного начальства едва не возник бунт. При этом несколько высланных из столицы солдат были «нещадно наказаны» розгами, якобы за буйство и обиды жителям города, хотя губернатор доносил в Петербург, что семеновцы «обывателям стеснения не делали». Выяснилось еще, что солдат в пути морили голодом и что бывшие их офицеры устроили складчину для облегчения участи высланных. Вадковскому же был сделан выговор за раздачу солдатам денег вопреки приказанию начальства.
Такова была расправа со вторым и третьим батальонами, впредь до решения дальнейшей участи всего полка, а над первым батальоном был наряжен военный суд под председательством ген. В.В. Левашева. Это был милый, светский офицер, «душа общества», любимец царя и его братьев, свитский генерал и командир гвардейских гусар. Под внешним лоском аристократа и культурного представителя высшего общества в этом выхоленном господние жила душа аракчеевца, пред которым грубый, необразованный армеец Шварц должен считаться образцом человечности. М.И. Муравьев-Апостол передает про него в своих воспоминаниях такой случай.
Однажды в Царском Селе Левашев приказывает вахмистру собрать на другой день в манеж его эскадрон, а сам отправляется в Петербург, Вахмистр сообщил об этом эскадронному начальнику полк. Злотвицкому, который обращает внимание вахмистра на то, что «завтра — великий церковный праздник», и, не дав ему более определенных указаний, также уезжает в Петербург. Вахмистр заключил из этого, что эскадрона собирать не надо. Вернулся Левашев, узнал обо всем и, ничего не говоря вахмистру, посылает за розгами. В это время генералу подали обед, и он садится за стол, приказав наказать вахмистра и крича из столовой несколько раз: «не слышу ударов!» Удары усиливались и продолжались все время обеда Левашева. А когда любимец царя наелся, старого, заслуженного вахмистра унесли и госпиталь, где он через пару дней умер. Для Левашева это дело имело только приятные последствия: его продолжали осыпать наградами.
И надо сказать, что Левашев был не из худших представителей тогдашнего правящего класса. Такова была среда, в которой, по замечанию М.И. Муравьева-Апостола, «жестокость и грубость, заведенные Павлом, не искоренялись, а поддерживались и высоко ценились».
Пока наряжался суд, Васильчиков посылал царю донесения о событиях (одно на них послано было с известным другом Пушкина П.Я. Чаадаевым), рисуя Александру поведение офицеров и солдат в мрачных красках. 2 ноября 1820 г. царь, в Австрии, подписал указ, коим решалась судьба Семеновского полка. Он велел распределить всех солдат-семеновцев и офицеров по разным армейским полкам и образовать новый Семеновский полк из состава других полков.
Приказав предать Шварца суду за неумение удержать полк в должном повиновении, царь одновременно писал Аракчееву, что никто на свете не убедит его, чтобы сие происшествие было вымышлено солдатами, или происходило единственно от жестокого обращения с оными полк. Шварца. Он был всегда известен за хорошего и исправного офицера и командовал с честью полком, отчего же вдруг сделаться ему варваром? В то же время прибывшему к нему Чаадаеву царь говорил: «надо признаться, что семеновцы, даже совершая преступление, вели себя отлично хорошо».
И хотя царь писал Аракчееву что «если бы с первою гренадерскою ротою поступлено было приличнее при самом начале, ничего другого важного не было бы», он раскассировал свой «любимый» полк, раскассировал даже вопреки советам Васильчикова, который указывал, что это «произведет слишком много шуму и представит дело более серьезным, нежели оно есть».
При этом царю хотелось скрыть от Европы всю историю. Он как бы стыдился восстания гвардии и ареста целого полка. По рассказу Чаадаева, первый вопрос Александра при приеме его был следующий:
— Иностранные посланники смотрели с балконов, когда увозили Семеновский полк в Финляндию?
— Ни один из них не живет на Невской набережной, — ответил Чаадаев.
Затем царь спросил Чаадаева, где он остановился в Лайбахе и узнав, что у князя А.С. Меньшикова, начальника канцелярии главного штаба при царе, сказал:
— Будь осторожен с ним, не говори о случившемся с Семеновским полком.
Меньшиков был известен как салонный балагур, и царь, опасался только, что начальник канцелярии его штаба, ведавшего все военные тайны государства, разболтает о волнении нескольких тысяч человек, происходившем в столице в течение нескольких дней на глазах всех жителей. Между тем, европейские дипломаты доносили из Петербурга своим правительствам, что «негодование против Шварца всеобщее; раздаются общие жалобы против гибельной мании всей императорской фамилии, особенно вел. князя Михаила, мучить солдат».
Разослав мятежных семеновцев в разные армейские полки, царь предписал соответственным начальствующим лицам иметь за ними неослабный надзор как для предотвращения их тлетворного влияния на других офицеров и солдат, так и для выпытывания подробностей восстания, особенно причин его. В начале января 1821 года кн. П.М. Волконский писал из Лайбаха главнокомандующему первой армии ген. Сакену, что царю «угодно», чтобы генерал дал «секретное предписание всем полковым командирам (под начальство которых поступили б семеновцы) строжайше наблюдать, чтобы штаб и обер-офицеры исправляли службу со всею должною точностью, не позволяя им ни под каким предлогом уклоняться от оной и не принимать от них прошений ни в отставку, ни в отпуск без особого на то разрешения; а за поведением нижних чинов иметь наистрожайший надсмотр».
Сверх того, было «государю угодно, чтобы через ротных командиров или через нижних же чинов стараться во всех полках через разговоры с поступившими нижними чинами выведывать из них о настоящем начале происшествия, бывшего в Семеновском полку, что подало повод оному, не были ли они к сему подучаемы и кем именно, и о таковых разговорах каждого чина немедленно доносили бы». Аракчееву Волконский писал, что «необходимо нужно дойти до источника сего возмущения», ибо он уверен, что «оное произошли не от нижних чинов». В письме к ген. Дибичу он также высказывал уверенность в том, что «подстрекателями смуты» были офицеры, которых можно найти, если расположить солдат к болтливости».
Через полгода после этого, в мае 1821 года, Сакен еще предписывал своим генералам доставить ему для сообщения царю сведения: «каково ныне ведут себя как офицеры, так и нижние чины, поступившие из Семеновского полка» в армию.
Царь и его приближенные не ошибались в своих предположениях, что в семеновской истории без влияния офицеров дело не обошлось!.. И.А. Клейнмихель уже через 4 дня после первого волнения в полку писал Аракчееву, что он «в душе своей уверен, что заговор сей происходит не от солдат; к сему делу есть наставники, и хотя пишут, что офицеры в оном не участвуют, но верить сему мудрено». А.А. Закревский высказывал в письме к царю, сомнение в том, чтобы солдаты сами решились на возмущение, «если бы не были кем-нибудь особенно к тому, подучены и даже руководимы. Зачинщики и руководители, вероятно, окажутся не из нижних чинов сего полка... Офицеры доказали свою неспособность командовать и даже не заслуживают звания, ими носимого. По одной разве молодости и неопытности извинительно иметь к ним некоторое снисхождение. По тем же причинам могли они быть завлечены к неуважению начальства нынешними событиями в Европе, событиями, произведенными вольнодумством и т.н. либеральными идеями».
Закревский признает, что «сия зараза гнездится между офицерами и других полков... командиры прочих гвардейских полков... оказали свою неспособность… каждый почти не был уверен в своих подчиненных и страшился, чтобы у него того же не произошло».
Офицеры-семеновцы, многие из которых впоследствии приняли видное участие в декабрьском восстания 1825 года, — почти все были в 1820 г. настроены оппозиционно и, несомненно, влияли в этом смысле на солдат. Правда, они не стремились использовать восстание 17 октября в революционных целях и даже старались успокоить волнующихся солдат, не дать бунту разрастись, хотя это было возможно, если бы офицеры проявили только безучастность к движению. Флигель-адъютант Бутурлин полагал даже, и высказывал это в письме к царю, что стоило кому-нибудь из гвардейских офицеров стать во главе солдат и побудить их взяться за оружие, и «все пошло бы к черту!»
Это мнение разделялось оппозиционными кругами общества. Н.И. Тургенев говорил в те дни члену тайного общества, будущему видному участнику заговора И.И. Пущину, служившему тогда в гвардейской артиллерии: «что же вы не в рядах восстания Семеновского полка? вам бы там надлежало быть». А член тайного общества, адъютант генерал-губернатора Ф.Н. Глинка говорил в день восстания члену тайного общества Перетцу: «у нас начинается революция».
Но либеральные гвардейские офицеры не участвовали в восстании потому, что считали солдат еще недостаточно созревшими для серьезного политического выступления и опасались печальных последствий неизбежной в таком случае анархии. В самой офицерской среде не была еще в 1820 году так широко и глубоко распространена идея революции, как спустя 4-5 лет, хотя многие потом высказывали сожаление, что упустили случай с Семеновским восстанием и полагали, что «впредь не должно повторить ошибок».
Рылеев писал в 1822 году, что «офицеры не только не старались остановить солдат, но еще внутренне радовались сему движению. Хотя из осторожности никто из них не принимал деятельного участия, но чувства каждого, вырываясь невольно, более и более воспламеняли угнетенных страдальцев. Все кипели и волновались».
В самый разгар событий, 18-19 октября 1820 г., полковник Семеновского полка Дм. Ермолаев, сообщая находившемуся в отпуску однополчанину своему, капитану князю И.Д. Щербатову, о волнениях 17 октября, не побоялся писать ему в сочувственном для солдат тоне. Известный впоследствии участник революции 1825 года С.И. Муравьев-Апостол в том же письме Щербатову говорил: «Что будет, чем все кончится неизвестно. Жаль, что для одного человека, подобного Шварцу, должны, теперь погибнуть столько хороших людей... офицеры 2-го и 3-го батальонов пошли с ними вместе. Мы остались здесь. Участь наша неизвестна... Впрочем, что бы ни было, совесть наша чиста; мы не могли остановить зло, и кто бы его остановил?»
Конечно, в письмах Ермолаев и Муравьев-Апостол были осторожны, на деле их сочувствие восставшим проявлялось резче. Ермолаев, при отправлении семеновцев в крепость, проявил лихорадочную деятельность и несколько раз успел за это время съездить в казармы, чтобы передать арестованным вещи и деньги от их семей. Он же посылал своего кучера на Охтенский пороховой завод, чтобы завязать сношения с арестованными там солдатами, и пытался лично видеться с ними.
Муравьев-Апостол послал каптенармуса своей роты Бобровского (человека грамотного) в Петропавловскую крепость, чтобы завязать сношения с находившимися там в заключении семеновцами. Для этого он переодел Бобровского в мундир другой воинской части, и Бобровский беседовал в крепости со своими бывшими сослуживцами. Они говорили посланному Муравьева, что никуда не пойдут из крепости добровольно без знамени и без своего шефа (государя), причем старики добавляли, что они уже вообще выслужили срок и считают себя свободными от воинской повинности.
Бобровский неосторожно проговорился о посещении крепости одному случайному знакомому, который оказался доносчиком. Возникло дело. Бобровского арестовали, и он вынужден был сознаться, что его посылал в крепость Муравьев-Апостол, но будто бы затем, чтобы проверить провиант в роте. При этом он добавил, что заключенные в крепости семеновцы уже несколько дней не получают казенного хлеба и кормятся за счет ротной экономии.
Был привлечен к делу и Муравьев-Апостол, который подтвердил ссылку Бобровского на посещение последним заключенных товарищей исключительно в целях проверки провианта. О происшедшем сообщено было царю, который приказал посадить Муравьева-Апостола под арест на трое суток за то, что он «осмелился посылать Бобровского в крепость утайкою», тогда как мог сделать это открыто с позволения начальства. Бобровский был отослан в одну из крепостных частей, а начальству Петропавловской крепости строго приказано было следить, чтобы к заключенным не проникли люди с воли и не вели с ними «посторонних разговоров».
Полковнику Ермолаеву, за сношения с восставшими солдатами, пришлось пострадать более серьезно. Дело о нем было соединено с делами полк. Вадковского, кап. Кошкарева и кап. князя И.Д. Щербатова. При аресте Ермолаева у него были найдены письма Щербатова, который, например, 30-го октября 1820 года писал: «ты не поверишь, как жалко было мне узнать, что офицеры не остались при солдатах (ибо я полагал, что их заперли в казематах), теперь же, так как они, так сказать, живут в крепости, то я вижу, что нашему брату нужно было не отставать в благородной решимости от сих необыкновенно расположенных, хотя некоторым образом преступных людей». Очевидно, как говорит В.И. Семевский, кн. Щербатов желал этим сказать, что и офицеры Семеновского полка должны были принять участие в протесте солдат.
Позднее, когда кн. И.Д. Щербатов (внук знаменитого историка М.М. Щербатова) был разжалован в рядовые и отправлен для выслуги на Кавказ, он жил и спал вместе с солдатами, ел с ними из артельного котла, стал курить махорку, вообще старался ни в чем не отличаться от своих товарищей солдат. С производством в унтер-офицеры и выше (он умер на Кавказе штабс-капитаном в 1929 году) кн. Щербатов всегда в образе жизни сообразовался с материальном положением беднейших из своих сослуживцев. Во время службы своей в Семеновском полку Щербатов делал пожертвования из собственных средств для увеличения солдатских артельных сумм
Военно-судная комиссия под председательством A.Ф. Орлова признала кн. И.Д. Щербатова виновным в одобрительном отзыве о благородном поведений семеновских солдат и в том, что позволял в своем присутствии нижним чинам забавляться неприличными шутками насчет полк. Шварца. Присудили «наказать его на теле», по лишении чинов, дворянства и княжеского достоинства. Любопытно, что офицеры-семеновцы в письмах к Щербатову высказывали уверенность в том, что, если бы он был в середине октября в Петербурге, то своим влиянием предупредил бы волнения солдат и последовавшее затем несчастье всего полка.
Полковник Ермолаев, у которого нашли письма от солдат-семеновцев, переведенных в армию, был признан комиссией Орлова виновным в том, что «по выходе в отставку изготовил вчерне оскорбительное письмо» полк. Шварцу; что на ученьях смеялся над полковым командиром при солдатах, и в публике говорил о нем много дурного; что и письмах к бывшим семеновским солдатам выражал мнение о виновности их только в выходе 17 октября на площадь, а не на ротный двор; что добивался свидания с арестованными солдатами. Вследствие всего этого полковник Ермолаев был приговорен к смертной казни.
Капитан Кошкарев был признан виновным в том, что, имея «полное право не только употребить сейчас, в случае упрямства и .возмущения, всякое наказание и даже умертвить нa месте, позволил себе слушать жалобу, скопом принесенную на полкового командира, а при взыскании за неисправности с рядовых объяснял, что делает это потому, что строго взыскивает полковой командир, как; будто не правила службы обязывали его к тому», а также в сокрытии от начальства имен зачинщиков волнения. За это Кошкарев приговорен к «лишению чести, имения и живота».
К смертной казни был приговорен и полковник Вадковский, признанный виновным, между прочим, в том, что после ареста первой роты обещал другим собравшимся ротам ходатайствовать о прощении виновных и дал остальным солдатам возможность производить беспорядки, — а также в беспокойном поведения, выразившемся в дерзких объяснениях на суде и в указании, что сообщения ген. Васильчикова о событиях 17—20 октября не согласны с строгой справедливостью.
Казни эти не были совершены, но Вадковский, Ермолаев, Кошкарев и Щербатов содержались в заключении в Витебске, где они томились до 1826 года, когда Николай I приказал Щербатова и Ермолаева разжаловать в рядовые и сослать на Кавказ, а остальных отправить туда же без лишения чинов. Все эти 6 лет власти безуспешно пытались вытянуть у заключенных офицеров признания об участии офицеров-членов тайных обществ в подготовке восстания семеновцев, причем им обещаны были за доносы разные милости.
Следует, однако, согласиться с В.И. Семевским, справедливо полагающим, что офицеры Семеновского полка имели серьезные основания для тайных сношений с восставшими солдатами и что возможность условиться с последними относительно их показаний на допросах не была для этих офицеров исключена.
Семеновцы-солдаты держали себя на допросах с достоинством, не называли имен, из их показаний нельзя было ничего установить во вред офицерам. Возмущение свое они объясняли жестокостью начальствующих лиц, мучивших их непомерными, совершенно ненужными для службы, тяготами.
Военно-судная комиссия признала виновными: трех рядовых второй роты и одного первой роты в подстрекательстве нижних чинов к неповиновению начальству и в ослушании, выразившемся словами и действием; 164 рядовых первой роты и 52 рядовых второй роты, не возвратившихся в казарму после выхода роты, в подании примера общего беспорядка; 172 человека роты его величества комиссия нашла виновными в нарушении порядка службы и неповиновении фельдфебелю; 147 рядовых фузелерной роты признаны виновными в следовании примеру других рот. В виду этого комиссия постановила: _220 солдат считать подлежащими смертной казни, а всех остальных выписать в армию.
Приговор этот поступил на рассмотрение начальника гвардейской дивизии барона Розена, дежурного генерала главного штаба Закревского и командира гвардейского корпуса ген. Васильчикова. Первые двое согласились, хотя и не вo всем, с решением комиссии, Васильчиков нашел, что суд был очень снисходителен к солдатам.
Не требуя смертной казни для солдат, oн предлагал усилить им наказание. «Соображая обстоятельства дела с законами», ген. Васильчиков «мнением полагал» наказать нескольких рядовых кнутом до 50 paз, других — шпицрутенами по 2000 раз, иных плетьми до 50 раз, около четырех сот человек «в уважении участия в сражениях и получения ран» — только прогнать через батальон сквозь строй шпицрутенов до трех раз и т.д., со ссылкой затем в каторжную и крепостную работу. Остальных он великодушно предлагал разослать в армейские полки.
Раздав так щедро солдатам тысячи палок и сотни кнутов, Васильчиков относительно Шварца полагал «вместо приговоренной ему судом казни, в уважение прежней отличной службы, лишить его штаб-офицерских чинов (т.е. понизить в капитаны) и орденов и определить на службу в армию». Комиссия Орлова нашла Шварца виновным в том, что он занимался во время церковных парадов обучением; не искал любви подчиненных и потому потерял доверенность офицеров и нижних чинов; в унижении привилегий, установленных в память военных действий, т.е. телесном наказании солдат, имеющих знаки отличия военного ордена; в производстве презрительных наказаний, на которые не давали ему права ни военные, ни гражданские узаконения; в предосудительной для военного робости и в том, что пришел в уныние и, пользуясь ночным временем, был зрителем беспорядка.
В виду этого комиссия признала Шварца подлежащим смертной казни. Но царь нашел его только виновным «в несообразном выборе времени для учений и в нерешительности лично принять должные меры для прекращения неповиновения во вверенном ему полку» и велел отставить Шварца от службы с тем, чтобы впредь никуда его не определять. Однако, Аракчеев через 2 года принял Шварца с чином полковника в корпус военных поселений, где нужны были командиры, умевшие доводить людей учением до смерти или до восстаний, кончавшихся массовыми расстрелами. В начале 1826 года Шварц получил отставку по прошению, а через год вел. князь Михаил Павлович, так высоко ценивший службу Шварца в Семеновском полку, предлагал ему определиться на службу в Грузию, но сам Шварц отказался. А.К. Розен сообщает в своих записках, что Шварц все-таки дослужился до чина генерал-лейтенанта.
В заключении своего «мнении» Васильчиков указывал на незакономерную снисходительность комиссии, судившей семеновских солдат, и на поведение семеновских офицеров, «обративших негодование своих солдат на полкового своего командира». Царь приказал объявить членам комиссии строгий выговор и произвести дополнительное расследование. Дело перешло в другое судилище, где решено было из 802 привлеченных солдат наказать около 600 человек шпицрутенами (в том числе из 216 солдат — десятого по жребию) и плетьми.
Резолюцией царя, писанной рукою Аракчеева, было приказано; восемь солдат прогнать по 6 раз сквозь строй через батальон и отослать на работу в рудники; всех остальных разослать в армию, причем они должны присутствовать при наказании товарищей, наказании, представлявшем худший вид смертной казни.
Этим не ограничилось правительство в своей мести семеновским офицерам и солдатам за дело 17 октября. О злопамятности Александра, пишут все современники, расценивающие его мстительность и жестокость хуже отцовской. Переведенных в армию всячески преследовали. Офицерам не давали отпусков и не позволяли выйти в отставку. Так, М.П. Бестужеву-Рюмину (позднее деятельный участник заговора 1825 года на юге) не позволили поехать домой для свидания с отцом в виду смерти матери. С.Н. Тютчев признавался впоследствии, что, «просившись в отставку и получив на все отказ, в отчаянии решился, чего бы ни стоило, выйти из сего положения». Через 51/2 лет после восстания семеновцев декабрист П.Г. Каховский в письме к Николаю I из Петропавловской крепости говорил о мстительности правительства по отношению к семеновским офицерам, указывая на то, что по переводе офицеров в армию «тайно отняты у них права, данные дворянской грамотой, и те, которые просили себе отставку, отставлены от службы по неспособности и по слабости ума». «Таковое скрытое преследование не есть ли явное мщение?» — спрашивал Каховский царя.
Что касается солдат, то, по удостоверению официального историка семеновского восстания, генерала М.И. Богдановича, — «судьба нижних чинов, переведенных в армию, была горестна. Там смотрели на них, как на людей, совершивших самое важное преступление, и столь уважаемое прежде имя Семеновцев, для некоторых из новых их командиров, сделалось однозначащим с именем мятежников. Малейшие их проступки были непростительны в глазах начальников, усердных не по разуму, либо думавших, преувеличенною взыскательностью, угодить государю»...
По приказу царя было предписано не давать, отставки солдатам, выслужившим свои сроки, не представлять их к производству в унтер-офицеры, а последних за выслугу лет — в офицеры. В июле 1821 г. предписано было не давать женам солдат паспортов на жительство в Петербурге и Москве. Еще раньше велено было детей бывших семеновцев, отданных в кантонисты, ни куда на службу не назначать, иметь за ними особенный присмотр, о каждом их проступке доносить инспекторскому департаменту.
В связи с Семеновской историей Васильчиков придумал учредить в гвардии тайную полицию для наблюдения за поведением и образом мыслей солдат и офицеров. «Учреждение хорошо организованной тайной полиции при гвардейском корпусе, — писал он 9 ноября 1820 года кн. П.М. Волконскому, — есть, по моему мнению, вещь необходимая. Я считаю нужным высказать вам, как подобная мера мне противна, но теперь таковы обстоятельства, что надо заставить молчать свои предубеждения и удвоить бдительность надзора».
Через несколько недель он снова писал Волконскому что «ежедневно чувствует необходимость учреждения» в гвардии «хорошо организованной тайной полиции», которая сумеет предупредить злонамеренную агитацию таких «болтунов», как Пестель и др. «Посылаю вам, — писал Васильчиков 17 декабря 1820 года, — проект учреждения военной полиции; вы найдете сумму немного великой, но вы очень хорошо знаете, чтобы заставить хорошо служить этих мерзавцев, необходимо им хорошо платить». При этом он сам заявлял, что «все тревожные, сведения полиции вызываются жадностью агентов, которые, чтобы поддержать свое достоинство и добыть деньг, выдумывают, что им вздумается».
В конце концов, тайная полиция при гвардии была учреждена и начальником «мерзавцев» был назначен: некий Грибовский, усердно взявшийся лично наблюдать за настроением офицеров и насадивший своих шпионов для наблюдения за солдатами всюду, где они бывают, вплоть до бань.
Следить было за чем. Не успело еще начальство опомниться от событий 17—19 октября, как было повергнуто в ужас другим происшествием. В конце октября 1820 года на дворе Преображенских казарм была найдена прокламация следующего, очень интересного содержания:
«Божиим благоволением приношу жалобу от Семеновского полка Преображенскому полку за притеснение оных начальниками.
Господа воины Преображенского полка. Вы почитаетесь первый полк Российский, потому вся Российская Армия должна повиноваться вам.
Смотрите на горестное наше положение! Ужасная обида начальников довела весь полк до такой степени, что все принуждены оставить орудия и отдаться на жертву злобе сих тиранов, в надежде, что великий из воинов, увидя невинность, защитит нас от бессильных и гордых дворян. Они давно уже изнуряют Россию чрез общее наше слепое к ним повиновение.
Ни великого князя, ни всех вельмож не могли упросить, чтоб выдали в руки тирана своего начальника, для отмщения за его жестокие обиды; из такового поступка наших дворян мы, все российские войска, можем познать явно, сколь много дворяне сожалеют о воинах и сберегают тех, которые им служат; за одного подлого тирана заступились начальники и весь полк променяли на него. Вот полная награда за наше к ним послушание! Истина: тиран тирана защищает! У многих солдат от побоев переломаны кости, а многие; и померли от сего! Но за таковое мучение ни один дворянин не вступился. Скажите, что должно ожидать от царя, разве того, чтобы он нас заставил друг с друга кожу сдирать! Поймите всеобщую нашу глупость и сами себя спросите: кому вверяете себя и целое отечество и достоин ли сей человек, чтоб вручить ему силы свои, да и какая его послуга могла доказать, что он достоин звания царя? И если рассмотрите дела своего царя, то совершенно не вытерпите, чтобы публично не наказать его.
Александр восстановлен на престол тиранами, теми, которые удавили отца его Павла. Войско, или вы, в то время были в таких же варварских руках, в каких и ныне находится. Граждан гоняли к присяге в признании государя Александра, но присяга сия не вольная, а потому Бог от народа оную не принимает, ибо всякий гражданин и солдат для избежания смерти обязан принять присягу! Следственно, царь никто иной, значит, как сильный разбойник. Он не спрашивает народа, что желают ли его признать царем, или не желают; а военную силу побуждает называть себя царем, — поныне берет в жертву наши головы и угнетает отечество; точно так и разбойник поступает со встретившимся путешественником. Он его грабит, и великая милость, если ограбленного оставит живого!
Неужели и вы, господа воины, должны просить царя, как разбойника, о помилования себя тогда, когда он без вашей силы не в состоянии обидеть вас? Страшитесь, чтоб он не приказал вам самих себя пересечь кнутом. Не напрасно дворяне почитают воинов скотами, ибо воины себя не спасают от несчастия, а сами себе соделывают оное! Удивительное заблуждение наше! У государя много войска, но это вы сами и есть, а потому вы составляете силу государя, без вашего же к нему послушания он должен быть пастухом. Потому войско должно себя почитать в лице царя, ибо оно ограждает своими силами отечество, а не царь. Царь же значит приставник или сторож всеобщего имущества и спокойствия, но вы воины почитаете его не только полным владетелем имущества, но и в жизни вашей хозяином. Жалуйтесь, что солдатская жизнь несносна; но жалуйтесь себе и на себя, ибо от самих вас бедствие происходит. Беспечность и слабость к царю навлекла на вас великое несчастие: если и еще продолжите не радеть о своем благе, то сделаетесь виною своей погибели.
Бесчестно Российскому войску содержать своими силами царя. Вы, гвардейские воины, противу напольных полков имеете двойное продовольствие, но хотя бы имели весьма хорошую жизнь, то и тогда, должны несчастным подать руку помощи. Нет христианской веры там, где друг другу помощи не творят. Честно истребить тирана и вместо его определить человека великодушного, который бы всю силу бедности народов мог ощущать своим сердцем и доставлять средства к общему благу. Бедные воины! Посмотрите глазами на Отечество, увидите, что люди всякого сословия подавлены дворянами. В судебных местах ни малого нет правосудия для бедняка. Законы выданы для грабежа судейского, а не для соблюдения правосудия. Чудная слепота народов!
Хлебопашцы угнетены податьми: многие дворяне своих крестьян гоняют на барщину шесть дней в неделю. Скажите, можно ли таких крестьян выключить из числа каторжных? Дети сих несчастных отцов остаются без науки, но оная всякому безотменно нужна; семейство терпит великие недостатки; а вы, будучи в такой великой силе, смотрите хладнокровно на подлого правителя и не спросите его, для какай выгоды дает волю дворянам торговать подобными нам людьми, разорять их и нас содержать в таком худом положении.
Для счастья целого отечества возвратите Семеновский полк, он разослан — вам неизвестно куда. Они бедные безвинно избиты, изнурены. Подумайте, если бы вы были, на их месте и, вышедши из терпения, брося оружие, у кого бы стали искать помощи, как не у войска. Спасите от разбойников своего брата и отечество.
Не было примера, чтоб виновник сам себя винил. Дворяне указы печатают о делах с похвалою — к себе и с затмением их варварских поступков. По ихнему называется возмутителем, тот, который ищет спасения отечеству, ибо от сих показанных мною неоспоримых истин они все должны трепетать, чтобы их власть не учинилась безвластно.
Кровь моя должна быть пролита рукою тирана. но я почитаю, что на поле против врага умереть не столь важно, сколь важно в отечестве за правду, которая сокрыта от народа, и за оное дни свои кончить ужаснейшими мучениями! Ищу помощи бедным, ищу искоренить пронырство тиранов и полагаюсь на ваше воинское правосудие и на вашу великую силу. Вы защищаете отечество от неприятеля, а когда неприятели нашлись во внутренности отечества, скрывающиеся в лице царя и дворян, то без отменно сих явных врагов вы должны взять под крепкую стражу и тем доказать любовь свою друг к другу. Вместо сих злодеев определить законоуправителя, который и должен отдавать отчет во всех делах избранным от войска депутатам, а не самовластителем быть.
Взамен государя должны заступить, место законы, которые отечеством за полезное будут признаны. По таковым народ должен управляться чрез посредство начальников. Выбор начальников. следует основать на беспристрастных законах. Примерно сказать: служа рядовым солдатом десять лет и не быв на сражении, не должен быть начальником роты; здесь солдат беспорочно служит двадцать лет и покрыт ранами, не попадает в чиновники. Малолетний дворянин не может понимать о солдатских трудах, но командует стариком таким, который весь военный регул выучил еще до рождения сего надутого скота. Стыдно и посрамительно солдатам держаться такой глупости и смотреть на нестоющего стоющим!..
Не знать той важной причины, от которой жизнь людей безвременно отнимается, значит не иметь разума; вам Бог дал разум, и вы по своему разуму должны сберегать жизнь свою и Отечество, и не разумом тиранов управлять собою; но следует истреблять врага и в руки им не отдаваться, а злодеев в руках у себя должны держать.
В то же время была найдена другая любопытная прокламация, в которой говорится:
«Воины! Дворяне из Петербурга рассылают войска, дабы тем укротить справедливый гнев воинов и избегнуть общего мщения за их великие злодеяния. Но я советую, призвав Бога в помощь, учинить следующее:
1) Единодушно арестовать всех начальников, дабы тем прекратить вредную их власть.
2) Между собою выбрать по регулу надлежащий комплект начальников из своего брата солдата и поклясться умереть за спасение оных, если то нужно будет, а не выдавать своих.
3) Вновь выбранные начальники должны разослать приказы прочим полкам, чтоб поступили также, а командированные, посланные полки возвратить в Петербург. Когда старые начальники по всем полкам будут сменены и новые учреждены, то Россия останется по сему случаю без пролития крови. Если сего не учините и станете медлить в сем случае, то вам и всему отечеству не миновать ужасно революции!
Спешите последовать сему плану, а я к вам явлюсь по зачатии сих действий.
Во славу Бога отдаю себя вашему покровительству.
Любитель отечества и сострадатель несчастных. Единоземец».
Через некоторое время у одного унтер-офицера Преображенского полка найден был другой экземпляр большой прокламации, приведенной выше. Интересно, что когда Васильчиков объезжал гвардейские полки и сообщал им решение царя расформировать Семеновский полк, то именно в Преображенском полку солдаты говорили ему, что надеются, «что государь помилует семеновцев и что три тысячи человек не будут наказаны из-за одного тирана». В поисках авторов прокламаций военные власти останавливали свое внимание и на офицерах-семеновцах, но усилия их в этом направлении были безуспешны.
Историк общественного движения при Александре I Н.К. Шильдер высказывает предположение, что автором большой прокламации мог быть один из семеновских офицеров — будущих декабристов, а В.И. Семевский, развивая его соображение, прямо указывает на С.И. Муравьева-Апостола, как на возможного составителя воззвания. К такому заключению автора лучшего исследования о восстании Семеновского полка приводит наличность одинаковых оборотов и выражений, а также общность содержания в прокламациях 1825 года, несомненно, составленных С.И. Муравьевым-Апостолом, и в воззвании от имени семеновцев к преображенцам.
Полиция принимала свои мера к отысканию автора прокламаций и путем подкупа сумела добыть от одного молодого солдата Преображенского полка бумагу следующего содержания:
«Семеновского полка для убеждения полкового командира Шварца, тогда Семеновский полк попал по несчастью, некому выручить нас, ах, братцы преображенцы, — об чем просим вас не оставить нас, знаете, что мы не сами тому делу ради, неужели до этого дослужили по разным местам нас потащили и коли хочете вступиться, так скорей, что мы сделали, и вы то делайте, а не хочете вступиться, то Бог с вами и неужели до этого дожили, что по разным местам нас всех потащили: преображенские нас провожали и братьями называли. Писал Семеновского полка I.О.Т.В.»
Бумага эта якобы прислана в канцелярию Преображенского полка, и все солдаты ее там якобы читали. По выяснении дела оказалось, что полиция, желая добыть сведения об авторе большой прокламации, поручила одному из своих агентов подкупить преображенских солдат и один молодой преображенец, прельстившись 25 рублями, сочинил приведенную бумагу, хотя сам он о большой прокламации только и узнал из разговора с агентом. Так или иначе, три солдата преображенца, Васильев, Моторов и Егоров, были заключены по этому делу в крепость. Затем военный суд приговорил Васильева к смертной казни, а Моторова и Егорова к прогнанию сквозь строй через батальон с шпицрутенами два раза. Относительно последних приговор был утвержден царем, а Васильева наказали ста ударами плетей и сослали в каторгу.
Кроме того полиция производила расследование о появлении в казармах разных гвардейских полков неизвестного человека, видом юродивого, проповедовавшего солдатам о необходимости восстать против угнетателей и читавшего им прокламации об убийстве царя и перемене строя правления государственного. И эти поиски были безрезультатны.
Ни учреждение отряда «мерзавцев» под управлением Грибовского, ни другие полицейские ухищрения не могли остановить распространения «вольнодумства» в войсках. Декабрист А.Е. Розен говорит в своих записках, что после семеновской истории «почти во всех полках обнаружились различные притязания и домогательства солдат: в одном полку — за продажу экономического провианта, в другом — за шинели, выслужившие сроки, но еще не розданные по рукам, в третьем — за продажу эскадронными командирами навоза огородникам, в четвертом — за строгое обращение с ними в казармах и на ученьях; нашего полка (Финляндского) солдат грозил полковнику своему, что в сражении пустит в него первую пулю».
В Преображенском полку солдаты одной роты подняли шум вследствие оскорбления одного из них ротным командиром. В Измайловском полку один солдат при всей роте, недовольный своим жестоким командиром, подошел к начальнику дивизии и сказал ему: «воля ваша, нам с этим капитаном трудно идти в поход».
В поход этот посылали гвардию под предлогом войны с Италией, а в действительности для удаления ее из Петербурга и охлаждения горячих голов молодых офицеров. Но по свидетельству многих декабристов, эта мера имела обратное влияние и сильно содействовала росту революционной пропаганды в войсках, а также сплочению молодых офицеров в тайные общества. Не даром великий князь Константин Павлович упрекал своего брата-царя в том, что «никто иной, как он сам, заразил всю армию, разослав в ее недра семеновцев, и что это распространит заразу повсюду».
Член тайного общества В.Ф. Раевский, пострадавший впоследствии за революционную пропаганду в войсках, говорил в 1821 г. своим солдатам, отзываясь с похвалой о поступке семеновцев: «придет время, в которое должно будет ребята и вам опомниться». Ф.Ф. Вигель пишет в своих записках, что «это происшествие имело важные последствия; рассеянные по армии, недовольные офицеры встречали других недовольных и вместе с ними, распространяя мнения свои, приготовили другие восстания, которые через 5 лет унять было труднее».
Декабрист И.И. Горбачевский считал семеновских солдат «ревностными агентами Тайного общества», так как они «возбуждали в своих товарищах ненависть и презрение к Правительству». В связи с запрещением солдатам Саратовского полка иметь сношения с бывшими семеновцами возникло волнение в одной роте, и командир полка вынужден был сменить ротного командира, от которого исходило упомянутое запрещение.
Главный деятель заговора 1825 г. П.И. Пестель заявлял, что заговорщики рассчитывали на третий армейский корпус, между прочим, потому, что там было много семеновцев, «которые влияние имеют на других солдат». Таковы же были надежды декабристов и на другие корпуса.
М.П. Бестужев-Рюмин в 1826 году, на допросе по поводу восстания Черниговского полка, показал, что «по мере того, как семеновские солдаты узнавали, что С.И. Муравьев-Апостол в лагере, они к нему приходили; все изъявляли величайшее негодование; мы же им говорили, что если у них духу станет, то их участь скоро переменится... если они пристанут к нам, когда мы начнем возмущение». Солдаты обещали выполнить этот совет. Декабрист В.Л. Давыдов также показал, что С.И. Муравьев-Апостол действовал через бывших семеновцев.
Сам Муравьев-Апостол признал на следствии, что он перед восстанием 1825 года с бывшими семеновскими солдатами «разговаривал о тягости службы, бранил ее, вспоминал им старый полк, выражал уверенность, «что они от своих старых офицеров никогда и нигде не отстанут». И солдаты сдержали слово.
В связи с декабрьскими событиями 1825 года снова пошли гулять шпицрутены и плети по спинам бывших семеновцев: целыми сотнями засекались солдаты на смерть по приказу Николая I, получая за пропаганду свободы и права от 300 до 12 тысяч ударов... Но, как говорил декабрист М.С. Лунин, идеи на штыки не уловляются. Пропаганда свободы продолжала расти и шириться вопреки преследованиям правительства. Память же солдат-семеновцев и их благородных друзей-офицеров занимает почетное место в истории русского освободительного движения.
При составлении настоящего очерка автор пользовался следующими материалами:
- В.И. Семевский, Волнение в Семеновском полку в 1820 году, «Былое», 1907, №№ 1, 2, 3.
- В.И. Семевский, Политические и общественные идеи декабристов, Спб. 1909.
- М.И. Муравьев-Апостол, Из записок декабриста, «Голос Минувшего», 1914 № 1.
- К.Ф. Рылеев, Возмущение старого лейб-гвардии Семеновского полка 1820 года, Спб. 1905.
- И.В. Васильчиков, Мнение командующего отдельным гвардейским корпусом о Семеновском возмущении 1820 г., «Русский Архив», 1870 г., № 10.
- Переписка И.В. Васильчикова с кн. П.М. Волконским 1820-1821 г.г., «Русская Старина», 1871 г., № 12.
- И.Ф. Вадковский, Оправдательные записки о Семеновской истории, «Записки» Н.И. Греча, Спб. 1886, приложение 2-е.
- Н.Ф. Дубровин, Письма главнейших деятелей в царствование императора Александра I, Спб. 1883.
- М.И. Богданович, Беспорядки в Семеновском полку 1820 г., «Вестник Европы», 1870, № 11.
- П.П. Карцов, Событие лейб-гвардии в Семеновском полку в 1820 г., «Русская Старина», 1883, №№ 3,4,5.
- Остафьевский Архив князей Вяземских, под редакцией В.И. Саитова, т. II, Спб. 1899.
- Ф.Ф. Вигель, Записки, ч. 6-я, М. 1983.
- H.И. Тургенев, Россия и Русские, — т. I, M. 1893.
- Н.И. Лорер, Из записок декабриста, «Русское Богатство», 1904, № 3.
- А.Е. Розен, Записки декабриста, под редакцией П.Е. Щеголева, Спб. 1907.
- П. Г. Каховский, Письма из крепости, сб. А. Бороздина, Из писем и показаний декабристов, Спб. 1906.
- Н.Ф. Дубровин, Русская жизнь в начале XIX века, «Русская Старина», 1901, № 12.
- Частное письмо из Петербурга в Тульчин о Семеновском возмущении 1820 года, «Русский Архив», 1868.
Вернуться к списку публикаций
|